Ворон сам на руках внес в домовину тело своей жены, убранное в лучшие ее одежды. На лбу, руках, шее и поясе Мсты позвякивали обереги и украшения. Ступая осторожно, словно пьяный, он совсем уже спустился вниз, когда жрецы, только что призывавшие богов, остановили его. Плохо разбирая их наречие, я понял лишь, что над умершей не был проведен последний обряд, без которого тело нельзя было предавать земле.
— Не дам! — громко и страстно возразил Ворон на их тихие уговоры. — Не дам ее ломать!
— Но это надо!.. Если не преломить ей спину, она станет призраком, станет тревожить живых, пить кровь младенцев, душить женщин, — увещевали жрецы.
Ворон в испуге прижал тело Мсты к себе.
— Нет! — почти выкрикнул он. — Не дам!.. Она не такая! Нет!
И, плечом оттолкнув стоящего у него на пути жреца, он спрыгнул в яму, крепко прижимая к себе покойницу.
К нему бросились, попытались вытащить — он что-то кричал, сопротивляясь, но добровольных спасителей неожиданно оттеснили сами жрецы.
— Добровольная жертва угоднее богам, — сказали они, и их послушали.
Все это время я простоял в толпе словно в полусне — я не верил своим глазам настолько, что не предпринимал ничего. Происходящее казалось мне дурным сном. И только когда люди начали закладывать крышу домовины, я решительно протолкался ближе.
— Не зарывайте пока, — попытался объяснить я, — он ведь там живой!.. Оставьте ему дыру, чтобы дышать!
Лютичи плохо понимали наречие бодричей, на котором я говорил, но все же я переубедил их. Насыпая курган, они согласились оставить сбоку что-то вроде отдушины, хотя по их лицам было видно, что они считают меня немного помешавшимся — ведь Ворон сам захотел умереть, а свежий воздух только продлит его мучения. Я поступал вопреки их обычаям, но ничего не мог с собой поделать.
Поскольку умерла женщина, да еще и чужеземка, ограничились только поминальной трапезой, на которой мне кусок в горло не шел. Что-то произошло неправильное, что-то было не так — но я не знал что.
После пира я почувствовал, что не могу больше оставаться тут. Серый конь Ворона уже ждал меня оседланный и с притороченными к седлу мешками. Не проверяя, что там, я вскочил на него и покинул селение.
Хотя я провел здесь всего два дня, вокруг все напоминало мне о моем наставнике, а потому я спешил изо всех сил. И только когда местность по обеим сторонам дороги изменилась, я несколько успокоился и предоставил коню самому выбирать дорогу.
Куда ехать, я не имел представления. Кажется, Ворон говорил, что, если ты стал на Дорогу богов, то рано или поздно они сами найдут тебя, когда решат, что ты им нужен. Поэтому я ехал, куда глядели глаза моего коня. Серый отлично понимал, что его новый хозяин в седле держится плохо, и не спешил прибавлять шаг, бредя размеренно и спокойно. Я покачивался в седле и отчаянно думал.
Мне было страшно. На моих глазах произошло нечто невероятное. Ворон, единственный человек, кроме Ольгерда-скальда, кто был добр ко мне, умер из-за любви к странной женщине, в облике которой мне сейчас чудилось нечто зловещее. Я вспоминал ее лихорадочный румянец, блеск ее глаз и ту странную торжествующую улыбку, мелькнувшую на ее губах, когда Ворон подтвердил свою клятву уйти из жизни следом за нею. Уйти, хотя больше всего на свете он хотел жить… И сейчас он, наверное, еще был жив там, в темноте, наедине с…
Не знаю, что заставило меня поступить именно так, но я остановил Серка и, развернувшись, поскакал обратно. Я не игрушка в руках богов и не хочу, чтобы они играли нашими жизнями, как дети камешками.
Я спешил изо всех сил, но все же поспел к могильному кургану в самую полночь. Подъезжая, я заметил — а может, это сыграло со мной злую шутку воображение, — что над свежей могилой поднимался мертвенный голубоватый свет.
Серко заупрямился, осаживаясь на задние ноги, захрапел, пытаясь сбросить меня, когда я захотел на нем въехать на курган. Я не стал спорить с конем — было не до того. Я спешился и оставил его, бегом бросившись на свет.