Мало того, почему-то Ильгет перестала ощущать в церкви хоть какие-то возвышенные состояния, и само Причастие стало казаться ей сухим куском хлеба — и не более того.
Ильгет думала, что все это — следствие ее собственных грехов. Но на исповеди все время повторялось одно и то же — лень, чревоугодие, дурные мысли в отношении свекрови, зависть к более успешным подругам — а облегчения не было видно. Все оставалось как есть. Ильгет все реже посещала исповедь, не видя в этом уже особого смысла. Да и службы стала пропускать. Мало того, и дома Ильгет постоянно пропускала молитвы. В прежние времена все это обрадовало бы, наверное, Питу. Но сейчас ему и это было безразлично.
К осени Ильгет наконец-то повезло.
Открылась в городе новая фабрика, тоже биотехнологического профиля, что на ней производили — непонятно, но вроде бы, новое оружие. На фабрику набирали большое количество неквалифицированных рабочих. В их число попала Ильгет, постоянно следившая за новостями биржи труда.
Ее вызвали на беседу, но в этот раз беседа была очень короткой, видимо, рабочих набрать не так-то просто. Несмотря на довольно неплохую — для неквалифицированного труда, конечно — оплату. Ильгет приняли на работу, и придя домой, она радостно сообщила об этом Пите.
— Что это хоть за фабрика? — недовольно спросил муж.
— Не знаю, если честно. Да какая разница... хоть буду работать, как нормальный человек.
— Ты уверена, что хочешь этого? — спросил Пита. Ильгет пожала плечами. В общем-то, у нее были сомнения... Конечно, были. Когда-то она решала и выбирала, в какой вуз поступить, размышляла о своих склонностях и желаниях. Теперь жизнь привела ее к тому, что она рада любой работе, даже самой грязной и тяжелой...
Но лучше уж так, чем прозябать дома, в заново отремонтированной, обставленной, и от этого еще более чужой и неуютной квартире, в полном одиночестве и бессилии.
Фабрика располагалась за городом — первое неудобство. Рабочие смены были по двенадцать часов, да еще два часа на дорогу... Зато и работали по два дня, а потом два дня выходных. Это Ильгет вполне устраивало. Многие ее товарки по цеху даже и домой не уезжали, ночь между сменами проводя полностью на территории фабрики — там было что-то вроде маленькой бесплатной гостиницы.
Вообще фабрика показалась Ильгет огромной. Длинные серые корпуса цехов... И еще столовая, и гостиница, и управление, и еще какие-то непонятные здания, и целый корпус охраны. Охрана эта принадлежала к еще только зарождающейся, непонятной Народной Системе, отборные крепкие ребята, одетые в необычную черную униформу, со странными знаками молний-зигзагов на куртках, в черных широких пилотках. Собак у них не было, но были довольно внушительного вида пистолеты (в оружии Ильгет разбиралась слабо) и резиновые дубинки. Причем охранники дежурили в каждом цеху. Объяснялось это двумя причинами — во-первых, фабрика военная (хотя совершенно непонятно, что можно было вынести из цеха — абсолютно ничего ценного для повседневной жизни там не находилось). Во-вторых, большую часть работающих на фабрике составляли заключенные из ближайшей колонии, которых ежеутренне привозили автобусом.
И в цеху, где оказалась Ильгет, работали женщины-зэки. Здесь вообще работали одни женщины. И сам труд, и продукция цеха показались Ильгет более, чем странными.
Она не знала, что производит вся фабрика, вроде бы, механизмы на основе живой материи... Цех, где работала Ильгет, назывался «первым внутренним». Все помещение было залито примерно до колена неприятной на вид и непрозрачной жидкостью. В жидкости обильно плавали мягкие темные кусочки живой ткани, которые кто-то метко окрестил «мерзавчиками». Работницы бродили по цеху в болотных сапогах, с банками в руках, и щипцами подхватывали из воды уже созревших «мерзавчиков» — достигших определенного размера, с белой каймой по периметру — и бросали их в банку. Видимо, в жидкости эти твари росли и дозревали. Заполнив банку, ее полагалось поставить на конвейер, уходящий в соседний цех, за стену. Количество банок в день учитывалось, от этого зависела оплата и премия.
«Мерзавчики» эти были и в самом деле мерзопакостными. С нижней стороны у них располагались многочисленные присоски, выделяющие дурно пахнущую слизь. При попадании на кожу эта слизь вызывала мгновенное раздражение, вплоть до ожога. Впрочем, такого практически не происходило, работниц защищала резиновая одежда и перчатки, но сама эта мысль была крайне неприятна. Да и выглядели комочки отвратно... Запах в цеху стоял болотный, гнилостный, царила полутьма. К концу смены Ильгет переставала верить в то, что где-то снаружи светит солнце, и свежий ветерок колышет золотые осенние листья. И особенно тягостной казалась вспыхивающая часто перебранка женщин-заключенных, одетых в одинаковые серые робы. Нецензурная ругань, визги, сплетни, грубые, резкие голоса, даже потасовки — вот тут охранники спешили к дерущимся и разнимали их, уводя особо вредных крикуний из цеха. Ильгет раньше почти не приходилось общаться с людьми такого сорта, но все же у нее было более светлое представление о них... ну пусть это проститутки, воровки, убийцы — все равно ведь что-то человеческое в них должно было остаться. Ильгет они напоминали стаю обезьян, диких обезьян, она старалась держаться от них подальше. Совершенно неизвестно, что придет любой из этих женщин в голову в следующий момент — может быть, обругать Ильгет по матушке или вцепиться ей в волосы. Точно так же и другие девушки-вольнонаемные не подходили близко к заключенным и в столовой садились отдельно.
Впрочем со временем Ильгет начала понимать, что все не так просто. Дело не в особых качествах этих женщин, хотя преступная жизнь и тюрьма, конечно же, не добавляют салонного лоска.
Дело в том, что и сама Ильгет, находясь в цеху, начинала чувствовать себя внутренне все хуже и хуже. Старые обиды всплывали все больше. Бродя по колено в воде и вылавливая мерзавчиков, Ильгет пережевывала в мыслях какие-то обидные слова свекрови или мужа, мамины придирки. Все, что в обычном состоянии она даже не помнила. И жизнь казалась мрачной и безысходной, никакого просвета не было впереди, никакого счастья... Только вот такая примитивная и нудная работа, или сидение дома, в качестве домохозяйки, и ничего, ничего нельзя сделать... никакой любви в мире нет, и ничего хорошего. Депрессия все больше захватывала душу. Ильгет боролась отчаянно, но безнадежно.