Еще ждет.
Я всегда был один – в этом право стрелы.
Но никто не бывает один, даже если б он смог.
Пускай наш цвет глаз
Ненадежен, как мартовский лед.
Но мы станем как сон, и тогда сны станут светлы.
Ильгет вдруг поднимает голову, и видит перед собой Беллу, и по щеке Беллы ползет слезинка.
Потом она видит Миру и Гэсса, сидящих рядом, и лица их странно похожи. Ильгет тоже хочется заплакать, но сейчас не время для этого.
Дэцин. Ойланг. Иост. Все здесь, только Данг не пришел, не смог, и это понятно. Рэйли. Аурелина. Все родные, роднее и ближе не бывает.
Так возьми в ладонь клевер, возьми в ладонь мед.
Пусть охота, летящая вслед,
Растает как тень.
Мы прожили ночь,
Так посмотрим, как выглядит день!
Лебединая сталь в облаках -
Вперед!
Коринта, разноцветная весенняя Коринта, дурманящий запах роз, маленькие кафе в переулках Бетрисанды, Набережная – вечный праздник. В этот день мы отдались на волю города, и он нес нас по волнам, и маленькие девочки, замирая, глядели на Ильгет – принцессу, белую королеву, и на ее короля с еще не зажившим шрамом от ожога на левой щеке. Вся Коринта узнала о случившемся , и вобрала в себя их счастье так, как вбирает все счастье и горе своих неразумных детей.
Ильгет первой ступила в холл – сразу же зажглись светильники под потолком, и пол, и стены – все засияло, заблестело, отражаясь и переотражаясь в многочисленных зеркалах.
– Вот мы и дома, – тихо сказал Арнис, – ты устала, маленькая?
– Не знаю даже, – ответила Ильгет растерянно, – с одной стороны, вроде не с чего, с другой... как-то слишком много всего.
– Ты есть хочешь?
– Нет, ведь ужинали в кафе... а ты?
– И я не хочу.
– Неужели это правда? – спросила Ильгет, – неужели мы теперь с тобой всегда будем вместе? Будем жить вместе? Просыпаться и видеть друг друга... ну пусть только между акциями... Да хотя бы только до осени. Это же целая вечность!
– Знаешь, я сам в это не верю.
– А я до сих пор, хоть и понимала это, но как-то так... отвлеченно. И вот теперь. Ты – мой муж. Это правда!
– Правда, Иль, – кивнул Арнис. Подошел к ней, коснулся ее плеч, глядя в глаза, – правда, мое солнце.
– Даже если кто-нибудь из нас осенью погибнет, даже если мы проживем только эти три месяца – это и то будет уже слишком много... слишком щедро, – прошептала Ильгет. Арнис поцеловал ее. Это было так же, как в первый раз, на Визаре, только дольше продолжалось.
Арнис смотрел в глаза Ильгет. Мир медленно возвращался на свое место.
– Иль, – спросил он тихо, – тебе страшно?
Она неловко кивнула, отвела взгляд.
– Не бойся,Иль, пойдем. Не бойся, все будет хорошо, поверь мне. Пойдем, ведь уже почти полночь.
... В этом совсем нет ничего страшного. И пошлого ничего нет, и грязного. Ведь когда первые люди жили в Раю, до грехопадения – они были наги, и совсем не замечали этого. А мы сейчас чисты, как они.
Разве, Иль, я не видел тебя обнаженной? Я знаю твое тело лучше, чем собственное, лучше, чем ты его знаешь. Так уж у нас получилось. Я все помню, каждый твой шрамик помню, каждую рану. А эти точки – они не болят теперь? Совсем нет? Иногда понятно, но вот сейчас ведь совсем не больно? Я все-таки буду осторожен. Да и ты ведь меня видела всяким, верно? Разве мы от этого становимся хуже, оттого, что нет одежды?
Я знаю, Иль, почему ты боишься, я все понимаю. Понимаю, почему так сжалось твое тело, почему плечики поникли, съежились, будто пытаясь защитить грудь. Но не бойся, Иль, ведь я совсем другой, ведь я люблю тебя, моя драгоценная, моя радость, разве я могу причинить тебе боль? Солнышко мое, ну давай, я возьму тебя на руки. Просто вот так возьму, а помнишь, как я тащил тебя на Визаре? Да нет, нисколько не тяжело. И тогда было не тяжело, и сейчас. Только страшно было, я так боялся, что не донесу, что ты умрешь. Тебе хорошо вот так, тепло? Правда?
У тебя такие трогательные ключицы. Тоненькие, маленькие. Точно куриные лапки. Можно, я их поцелую? Вот так. И не бойся ничего.
Я очень осторожно. Очень тихо. Я знаю, что ты умеешь терпеть, ты даже не боли боишься, а того, что между нами случится непоправимое. Но не бойся ничего.
Свет очей моих... золотинка... любимая.
Какие руки у тебя тонкие, тонкие, но крепкие. Ну еще бы, «Молнию» на себе таскать.
Твои глаза – они изменились, знаешь? Это правда, что ты больше не боишься? Ты любишь? Правда? Меня? Нет, я знаю вообще-то, но так удивительно... Брось ты, какой я самый прекрасный, ерунда.
Все получится. Все будет хорошо. Тебе не тяжело, правда? Да, я чувствую, я знаю теперь. Да, милая, да!
Утром они позавтракали вдвоем в новенькой сверкающей кухне. А потом вошли в Сеть и зарегистрировали свой брак в статистической службе. Маленькая формальность, которой в свое время пренебрег Пита, а Ильгет не стала настаивать, только однажды заметила, что надо бы оформиться официально. Пита относился к формальностям с презрением. Однако пренебрежение это теперь сильно облегчило им жизнь, иначе Ильгет пришлось бы несколько месяцев потратить на официальный развод с Питой.
– Как, однако, легко неверующим, – заметила Ильгет, – всего пять минут – и готова семья.
– Ну развестись и неверующим все-таки сложно, – улыбнулся Арнис.
Ильгет посмотрела на него. Все было по-прежнему, все-все. Ничего не изменилось от того, что произошло ночью.
А она так боялась...
А это было совсем по-другому. Как будто в первый раз. И страха никакого не стало. И еще – никогда ей не было так хорошо. Даже и сейчас вот – все еще хорошо, так чудесно, как просто быть не может.
– Тебе идет солнце, – сказал Арнис. Они гуляли в Бетрисанде, переодевшись после тренировки. Ильгет улыбнулась, поправила прядь около уха, недоверчиво посмотрела на Арниса.
– В каком смысле?
– Ну... идет. Ты вся такая солнечная. Золотая. Как блики в лесу между соснами.
– А помнишь, мы первый раз встретились... Я гуляла тогда в лесу с собакой. У меня еще такое стихотворение было, я вспоминала его.
– Расскажи.
– Да, подожди, оно короткое.
У осени истерика -
Дожди, лучи, дожди.
Какая-то мистерия.
И все, что ни скажи,
Звенит в ушах, как стерео.(1)
– Здорово, – произнес Арнис.
– Это мне лет семнадцать было, когда я сочинила.
– Ты очень талантливый на самом деле человек.
– Да? Да ну, посмотришь – на Квирине почти все талантливые.
– Ну не скажи. Все равно кто-то выделяется. Вот у тебя все-таки стихи очень неординарные. Да и проза, собственно, тоже.
– А знаешь, в последнее время я очень много пишу. Ведь каждый день тебе новые стихи читаю. Причем именно стихов, не знаю уж, почему... Такое ощущение, что я плыву в небе, с облаками.
– Надо как-нибудь полетать с гравипоясом, по-настоящему. Сейчас не до того, конечно, а вообще... Но наверное, писать стихи – это что-то похожее. Я вот только в юности однажды сочинил стишок, но он плохой.
– Все равно, расскажи!
– Да я забыл уже. Знаешь что? Сядь, пожалуйста вот сюда, на скамейку.
– Что, опять фотомуза снизошла?
– Ну сядь, а? Что тебе, трудно?
Арнис отошел на несколько шагов.
– Ты не можешь так посидеть минут пять? – спросил он.
– Зачем?
– Ну так... просто. Я посмотреть хочу.
– Сумасшедший ты какой-то.
– Нет, Иль. Я художник. Я стал художником. Запоминаю образ.
– Так рисуй меня с натуры.
– Нет, я построю твой образ из света... когда попаду в запределку. Ты же знаешь, там можно из света лепить, как из глины.
Они замолчали. Арнис поднял спайс и сделал снимок. Потом он просто смотрел. Ильгет молча, очень покойно и тихо сидела на вычурной узкой скамеечке, а за ее спиной темно-зеленым взрывом разлетался широколистый куст, а по бокам пестрел подлесок, и под ногами стелился рыжеватый ковер прошлогодней листвы. Ильгет сидела посреди всего этого в белесом платье, маленькие руки сложены на коленях, и узкое полудетское лицо – золотистая смугловатая кожа, волосы цвета темного меда, и в глазах огненные искорки.