«Но ведь ты даже не был с ней знаком! сказал Блюм. Ты говорил мне что они там никогда не бывали, вечно то в Париже, то в Довилле, то в Каннах, что и видел-то ты ее всего один-единственный раз, да и то мельком, в просвете между лошадиным крупом и одним из тех чучел одетых точно фигуранты венской оперетки, в визйтке, сером котелке, с моноклем в глазу и пышными генеральскими усами… Вот и все что ты видел, а ты…» Лицо Блюма тоже было похоже на лицо утопленника который еще не совсем очнулся, не ожил: оп умолк и пожал плечами. Снова заморосил дождь, вернее снова весь этот край, дорога, огороды и сады стали медленно, беззвучно таять, растворяться, тонуть в мелкой водяной пыльце бесшумно скользившей и словно размазывавшей по стеклянной пластинке деревья и дома, Жорж и Блюм стояли теперь на пороге хлева, укрывшись в углублении стены, и наблюдали борьбу де Рейшака с толпой жестикулирующих, распаленных, оскорбляющих друг друга мужчин, голоса сливались в один нестройный, беспорядочный хор, некую многоязычную перебранку, как бы отягченную грузом проклятия, какую-то пародию на язык человеческий который, с коварной непреклонностью всего что сотворил или поработил человек, обращается против него же и мстит ему с тем большим вероломством и тем более успешно что внешне как будто покорно исполняет свою функцию: в этом-то и состоит главная помеха для всякого контакта, для всякого понимания, теперь голоса повышались словно бы простая модуляция звуков оказалась бессильной и единственный выход был форсировать голоса, поднять до крика, каждый старался взять верх над другим, превзойти его… Потом они вдруг разом сникли, все одновременно, уступив одному голосу высокопарному, исполненному пафоса, потом и этот тоже смолк и тогда стал слышен голос де Рейшака, только один его голос, почти шепот, говорил он неторопливо, спокойно, бледное его лицо (его гнев, скорее ожесточение или просто-напросто досада давали себя знать — как и в голосе его, невыразительном, тусклом, слишком тихом — так сказать ослаблением тона, как бы негативным изменением, и матовая его кожа еще больше побледнела — если только бледность эта, еле слышный голос пе были просто следствием усталости, хотя он по-прежнему держался в седле так же прямо, не сгибаясь, и сапоги его уже сверкали хотя Иглезиа не мог успеть надраить их нынче утром, и значит он надраивал их сам, с педантичной бесстрастностью, с такой же тщательностью с какой дочиста брился, чистил щеткой одежду и завязывал узел галстука, словно бы находился не в затерянной где — то в Арденнах деревушке, словно бы не шла война, словно бы он не провел, как и все мы, целую ночь в седле под дождем), так вот бледное его лицо, даже не порозовевшее от волнения или холода, резко выделялось рядом с темнобагровой, почти фиолетовой, физиономией маленького чернявого человечка стоявшего перед ним на пороге своего дома, в каскетке с кожаным козырьком, в залатанных резиновых сапогах, и угрожающе потрясавшего охотничьим ружьем, когда тот сделал шаг вперед, оторвался от двери, Жорж и Блюм заметили что он хромает, Жорж сказал: «Да я ее хорошо разглядел и знаю что она вся словно бы молочная. Мне хватало света от лампы. Черт побери: вот именно словно бы молочная, словно сливками облитая…», а Блюм: «Как? Как?», а Жорж: «Ты ведь не совсем тогда окочурился мог бы и сам заметить, верно? Да тут и покойник… Прямо так и подмывало подползти и лизнуть, так и…» и в эту самую минуту чернявый человечек крикнул: «Если ты сделаешь еще шаг пристрелю!», а де Рейшак: «Полноте, послушайте», а человечек: «Господин капитан: если он двинется с места, я его пристрелю», а де Рейшак опять: «Полноте». И шагнув в сторону он снова встал между двумя мужчинами, тем что размахивал ружьем и другим державшимся теперь за спиной де Рейшака вместе с двумя унтер-офицерами и казавшимся, кроме неуловимого оттенка, точной копией фермера, как и тот он был в черных резиновых сапогах усеянных заплатами, одет, правда, не в рабочий комбинезон а в серый потерявший форму костюм, у ворота рубашки болталось даже что-то вроде галстука, и вместо каскетки па голове мягкая фетровая шляпа, как у горожанина, а в руке зонтик: тоже крестьянин, но все-таки чем-то отличный, вдруг он быстро зыркнул глазами вверх, и Жорж тоже посмотрел туда куда смотрел он поверх головы капитана, но видимо недостаточно быстро потому что успел лишь заметить как в окне дома на втором этаже снова опустилась дешевенькая тюлевая занавеска из тех что продаются на ярмарке и на которой был изображен павлин с длинным свисающим вниз хвостом обрамленный ромбом наклонные грани которого ступенчато спускались по клеткам тюля, хвост павлина качнувшись раз-другой застыл, в то время как внизу под ним (но Жорж больше ие смотрел туда, он только жадно следил за серовато-белой тюлевой занавеской теперь совершенно неподвижной где замерла декоративная причудливая птица за почти неосязаемой сеткой моросящего дождя который все шел и шел, бесшумный, терпеливый, неустанный) с новой силой поднялся галдеж, какофония, путаница голосов, бурно, бессвязно, пылко: «…прикончу его это так же верно как то что я здесь стою Входите если угодно господин капитан но этот человек не переступит порога дома не то я прикончу его я — Послушайте мой друг Господин помощник мэра хочет только убедиться что комната эта — Да и потом почему бы ему не поместить их у себя дом у него вон какой большой и комнат пустых полно почему бы ему — Но послушайте не могу же я входить во все эти соображения мы — Я сам могу проводить ваших унтер-офицеров в комнату Я вовсе не отказываюсь разместить их здесь да только у некоторых в деревне по три-четыре комнаты и там никто не живет вот мне и хотелось бы знать почему это он И кончай насмехаться ты не то я тебя прикончу прямо тут же на месте понял черт тебя…», прижав винтовку к плечу, он прицелился, тот другой живо скользнул за спины унтер — офицеров, но даже и тогда павлин ие шелохнулся ничто там не шелохнулось, фасад словно вымер, все в доме словно вымерло, только откуда-то изнутри доносился какой-то ритмичный, монотонный, трагический стон, несомненно вырывавшийся из горла женщины, ио кричала это не Она: какая-то старуха, и хотя они не могли видеть ее они представляли как сидит она в кресле, слепая, черная, прямая, и стонет раскачиваясь взад и вперед. Тот еще некоторое время побрыкался но в конце концов они его укротили. «Полноте!» говорил де Рейшак. Он видимо сдерживался чтобы не повысить голоса. А может ему и не приходилось делать над собой пикаких усилий, просто он был вне всего этого, по-прежнему держался несколько отчужденно (а вовсе не высокомерно: не было в нем никакого высокомерия, презрения — просто отчужденность, вернее оп словно бы отсутствовал), когда говорил: «Уберите же ваше ружье, вот так и совершаются глупости», а тот: «Глупости? Вы называете это глупостями? Мерзавец пользуется тем что ее мужа здесь нет и теперь уж пытается среди бела дня проникнуть в дом который он… А ну! заорал он, Убирайся отсюда!», а другой: «Господин капитан! Вы свидетель что он…» — «Полноте, сказал де Рейшак. Идите». — «Вы все свидетели что он…» — «Идите же, сказал де Рейшак. Ведь он заявил что согласен разместить их здесь».