Потом он вдруг спохватился что вовсе и не Блюму объясняет все это (Блюм уже более трех лет как умер, то есть он знал что тот умер поскольку помнил он лишь одно: лицо точно такое же как то серое дождливое утро в сарае, только ставшее еще меньше, совсем сморщившееся и несчастное, между огромными оттопыренными ушами которые казалось все вырастали по мере того как лицо усыхало, таяло, и все тот же взгляд лихорадочный, безмолвный, блестящий взгляд, в котором отражался темно-желтый свет электрических лампочек освещавших барак, во всяком случае вполне достаточно освещавших его для того чем им продстояло заниматься: продрать глаза, приподняться на своих койках и просидеть так с минуту в каком-то оцепенении пока они наконец осознают, как и каждое утро, где они находятся и кто они такие, а потом слезть с койки, просто-напросто чтобы встать на ноги и зашнуровать башмаки — ни для чего другого (потому что теперь уж они совсем позабыли что значит раздеваться, разве что по воскресеньям когда они били вшей) и вытряхнуть пыльную соломенную подстилку на которой они спали ночыо, натянуть шинели и наконец выстроиться во дворе в темноте ожидая зари ожидая пока их подсчитают и пересчитают как скотину: так вот света было вполне достаточно для всего этого и для того чтобы он мог видеть носовой платок который Блюм прижимал к губам, и то что платок этот был почти черный, по вовсе не от грязи, другими словами будь лампочки посильнее он наверняка увидел бы что платок красный, ио в полумраке он казался просто черным, а Блюм по-прежнему молчал, только в его слишком блестящих глазах застыло какое-то душеледенящее отчаяние и покорность, а Жорж: «Да это всего лишь малая капелька кр… Вот чертов счастливчик! Можешь считать что тебе повезло: сиделка, белые простыни, да еще отправят тебя на родину как больн… Вот уж чертов счастливчик!», а Блюм все глядел на него ничего не отвечая, только в темноте блестели его черные, широко раскрытые, как у ребенка, глаза, а Жорж все говорил, все повторял: «Чертов счастливчик чего бы я не дал чтобы тоже чуточку похаркать: отхаркнуть бы капельку совсем капельку крови черт возьми если бы я тоже мог но уж мне такая удача ни за что не выпадет…», а Блюм по-прежнему все глядел на него не отвечая, и больше им ие суждено было увидеться), так вот спохватившись что вовсе пе Блюму он все это объясняет шепчет во мраке ночи, и нет никакого телячьего вагона, узкого окошечка заслоненного головами вернее этими отпихивающими друг друга вопящими пятнами, а рядом с ним теперь лишь одна голова, до которой он может дотронуться достаточно приподнять ладонь узнать подобно слепому на ощупь, и даже нет необходимости приближать ладонь чтобы угадать в темноте ее очертания, самый воздух был ваятелем, был напоен теплотой, дыханием, легким дуновением идущим из темных черных лепестков губ, и все лицо как черный цветок склонившееся над его лицом словно она хотела прочесть на нем, разгадать… Но прежде чем она коснулась его он схватил ее запястье, схватил на лету другую руку, и груди ее уперлись в его грудь: мгновение они боролись, Жорж подумал хотя у него не было охоты смеяться Обычно как раз женщины не хотят зажигать огня, но слишком много света еще было в этом мраке она откинулась назад голова ее скользнула вбок от окна открыв звезды и он ощутил как холодный луч настиг его пролился на его лицо точно молоко и подумал Ладно великолепно поглядим, ощущая ее тяжесть тяжесть этого женского тела бедра придавившего ему ногу, светящегося фосфоресцирующего в темноте бедра и еще он мог видеть как оно светилось в зеркале видел и две шишечки по обеим сторонам фронтона платяного шкафа вот пожалуй и все, а она: Продолжай поговори с ним еще, а он: С кем? а она: Во всяком случае не со мной, а он: Так с кем же тогда? а она: Да будь я даже просто старой потасканной шлюхой ты и то, а он: Чего ты болтаешь? а она: Да ведь ты вовсе не со мной говоришь правда а с, а он: Черт побери да я ведь только о тебе и думал мечтал все эти пять лет, а она: Вовсе и не обо мне, а он: Ну тогда тогда мне хотелось бы знать о ком, а она: Не о ком, а лучше скажи о чем, по-моему догадаться нетрудно, по-моему не так уж трудно представить себе о чем может думать в течение пяти лет такое множество мужчин лишенных женщин, наверняка о чем-то в духе тех рисунков что встречаются на стенах кабинок телефонов-автоматов или туалетов кафе думаю это вполне нормально думаю это самая естественная вещь на свете но на такого рода рисунках лиц никогда не изображают обычно дальше шеи не идут если только до нее добираются если тот кто царапает карандашом или гвоздем по штукатурке дает себе труд подрисовать что-то еще, подняться выше чем, а он: Черт побери ну тогда значит первая встречная, а она: Но там под руку тебе попалась я (и в темноте слышится нечто напоминающее смех, слегка сотрясший ее, сотрясший их обоих, две слившиеся грудные клетки, ее груди, так что ему казалось смех этот отдается в его собственной груди и он тоже смеется, то есть был это не на самом деле смех, так как он не выражал никакой радости: просто некая спазма, резкая, как кашель, которая одновременно отдается в их телах и потом обрывается когда она снова говорит:) или вернее всем вам под руку попалась ведь вас там было трое, Иглезиа ты и этот как же как же его звали…, а Жорж: Блюм, а она: Тот еврейчик что был тогда с вами которого ты встретил там…