Значит ты воображаешь что лошадь тоже слишком много книг начиталась
Почему это
Потому что она знает что помрет
Пичего-ничегошеньки она не знает
А вот и знает Инстинктивно
Интересно ты-то хоть что-нибудь знаешь инстинктивно Одно точно знаю: что ты мне осточертел Ладно А как по-твоему что дороже шкура лошади или шкура солдата
Сам знаешь все зависит от курса па бирже Это уж вопрос обстоятельств
Но имеются же какие-то индексы цен Лично у меня такое впечатление, что сейчас кило лошади стоит дороже чем кило солдата И я тоже так думал
Лучший способ научить вас думать как эти крестьяне: они думают как раз о тяжестях
Верно Килограмм свинца тяжелее чем килограмм пуха это всем давно известно Я думал ты болен
Верно Дай мне поспать Катись ко всем чертям потом спускаясь с лестницы (Жорж), по мере того как он переставлял по ступенькам ноги, снова вступал в желтый круг света отбрасываемого фонарем свет сначала дошел ему до колен, потом до груди, наконец он весь очутился в световом круге где и встал во весь рост, чуть моргая, чувствуя на себе их взгляды (теперь их осталось только двое: Иглезиа и Вак), и после короткого молчания Иглезиа спросил: «Что это с ним такое Заболел?» и оба подняли к нему головы, вопросительно и уныло глядящие глаза, два лица в театральном свете фонаря стоявшего прямо на земле похожие на огородные чучела, а лицо Иглезиа походило еще и на клешню омара (нос, подбородок, кожа словно из папье-маше) если конечно на клешне омара имелись бы глаза, и вид у него был безнадежно и навеки безутешный тем более безнадежный что он сам очевидно не знал толком что такое отчаиваться или веселиться, Вак, со своей длинной дурацкой физиономией, со своим нескладным туловищем застыл в позе присевшей на корточки обезьяны, обе его кисти, непомерно огромные, с потрескавшейся кожей, с въевшейся навечно в ладони землей, похожие на срез полена, на древесную кору, похожие на отработанный инструмент, бессильно свисали между колен, и Жорж пожал плечами, и тут Вак произнес своим дурацким голосом: «Ну и сволота эта война!..» но невозможно было понять имел ли он в виду заболевшего Блюма или будущий урожай, погибшие нивы, или ставшего всеобщим посмешищем колченогого, потрясавшего ружьем, или лошадь, или девушку без мужа, или возможно их троих сбившихся здесь, во мраке, вокруг фонаря, подле околевающей лошади с неестественно пристальным взглядом, полным пугающего терпения, и шея ее казалось стала еще длиннее, растянув все мускулы, все сухожилья, как будто тяжесть огромной головы влекла ее с этой подстилки в некое темное царство где без устали галопируют мертвые лошади, огромные черные табуны старых кляч поднятых в слепую атаку, состязающихся в скорости, стараясь превзойти самих себя, выставив вперед свои черепа с пустыми глазницами, в оглушительном перестуке костей и цокающих копыт: некая призрачная кавалькада обескровленных и усопших одров под столь же обескровленными и усопшими всадниками в болтающихся па йссохших икрах ставших слишком большими сапогах, с заржавленными и бесполезными теперь шпорами, оставляющие за собой череду белеющих в темноте скелетов казалось сейчас их и видел Иглезиа, снова погрузившийся в вечное свое молчание, в его огромном рыбьем глазу застыло то же унылое, терпеливое и обиженное выражение, явно единственное данное ему от природы, или на худой конец единственное которому его научила жизнь, безусловно еще в те времена, когда он скитался по провинциальным ипподромам, скакал то для одного то для другого владельца на запаленных лошаденках или на лошадях не имевших пи малейшего шанса выиграть на «продажных скачках» когда пришедшая первой лошадь продается с публичного торга, на скаковом поле, а чаще всего просто на поле с чисто символическими полусгнившими деревянными трибунами, а то и вовсе без трибун, которые с успехом заменяла простая земляная насыпь, или откос холма на который карабкались зрители, и всего два-три наскоро сколоченных дощатых барака похожих скорее на душевые кабинки с вырезанным пилой окошком служившим тотализатором, и непременный пикет жандармов на обязанности коих было следить за тем чтобы прасолы, мясники запросто вынимавшие из карманов пачки денег и фермеры составлявшие публику не устраивали суда Линча над проигравшими жокеями, и так как чаще всего почему-то происходило это в дождь, Иглезиа слезал с седла наскозь промокший, забрызганный с ног до головы грязью и почитал себя еще счастливым, что просто перепачкал а не порвал свои рейтузы которые вечером сам стирал под краном в номере гостиницы, если только не приходилось пользоваться для той же цели колодой для водопоя лошадей при конюшне где ему отводили для ночлега пустое стойло с брошенной на пол охапкой соломы (это чтобы сэкономить иа гостинице) — а иной раз и просто ящик с овсом, — и если у него была вывихнута только кисть руки или лодыжка, и если игроки осыпали его только проклятиями а не ударами, он скидывал с себя жокейское свое обмундирование в одном из полусгнивших деревянных бараков, а если не было кабинок так в крытом фургоне для перевозки лошадей, заматывал кисть старым бинтом пожалуй таким же черным как фабричные стены и столь же мало эластичным, с губы его стекала струйка крови на что не обращал он никакого внимания, равно как не обратил внимания (а возможно даже и не почувствовал) на удар нанесенный ему кулаком через плечо жандарма или просунутым между жандармских спин и при этом ни его самого (Иглезиа) ни их (жандармов) и уж конечно меньше всего обладателя увесистого кулака не заботили причины этого происшествия, или вернее законность этих самых причин по которым действовал обидчик, ибо единственно реальной и неизменно законной была та причина что Иглезиа скакал па проигравшей лошади, и ничего больше.