А я-то думал тебя эта война интересует Я даже вообразил себе что ты в ней непосредственно заинтересован Только не в четыре часа утра да еще верхом на этой кляче да еще под этим дождем.
Стало быть по-твоему сейчас уже четыре утра Ты думаешь когда-нибудь все-таки наконец рассветет?
А разве это не отблеск зари посмотри-ка вон там вправо вроде бы стало посветлее.
Где? Где и что ты разглядел в этой чертовой темнотище Вон там что-то временами поблескивает какая-то полоска посветлее.
Возможно это вода Может быть Маас Или Рейн Или Эльба
Нет не Эльба мы бы знали Тогда что же?
Нам-то до реки какое дело Как по-твоему который сейчас час Тебе-то какое дело
Мы уже дня три торчим в этом вагоне Ладно пускай тогда будет Эльба
Два голоса два безликих голоса чередуясь обменивались во мраке репликами имевшими не больше реальности чем звук этих голосов говоривших о вещах не более реальных чем чередование звуков, и однако диалог продолжался: поначалу всего лишь два потенциальных трупа потом как бы два живых трупа, потом один из них и в самом деле умер а другой по-прежнему жив (хотя по-видимому, думал Жорж, хотя по-видимому это тоже пожалуй не намного лучше), и оба (тот кто умер и тот кто допытывался у себя самого не лучше ли по-настоящему умереть поскольку хоть этого по крайней мере не знаешь) взятые в плен, загнанные в эту одновременно неподвижную и двигающуюся штуковину которая медленно утрамбовывала своею тяжестью поверхность земли (возможно именно это Жорж продолжал различать сквозь дробное и терпеливое цоканье лошадиных копыт некое скольжение, еле приметный скребущий шумок, чудовищный, пепрекращающийся: это олимпийски медлительное продвижение, это неторопливое наступление ледника сдвинувшегося с места еще в начале времен, дробившего, давившего все и вся, и в толще которого ему чудилось будто он уже видит их обоих, себя и Блюма, застывших и вмерзших, сидящих верхом как были в сапогах, со шпорами, на своих загнанных клячах, не тронутых тлением хотя уже и неживых среди сонмища призраков тоже вмерзших во весь рост в своей кавалерийской выцветшей форме некогда приятного для глаза оттенка продвигающихся вперед всем скопом на такой же еле приметной глазу скорости подобно застывшему кортежу манекенов судорожно покачивавшихся на своих цоколях, всех равно заключенных в эту зеленоватую толщу сквозь которую он пытался их опознать, угадать, повторяющихся до бесконечности в зеленых глубинах зеркал), тут раздался трогательный и шутовской голос Блюма: «Но ты-то что об этом знаешь? Ничего ты сам не знаешь. Не знаешь даже было ли заряжено ружье или нет. Не знаешь даже случайно или нет раздался этот выстрел из пистолета. Мы не знаем даже какая была в тот день погода, был ли он покрыт пылью или грязью, он вернулся домой бормоча что-то сквозь зубы со своим запасом нераспроданных благородных чувств, и не только нераспроданных но даже встреченных стрельбой и обнаружил что его жена (другими словами твоя прапрапрабабка от которой ныне осталось всего несколько хрупких косточек под выцветшим шелковым платьем в глубине склепа в гробу в свою очередь изъеденном червями, так что неизвестно даже откуда этот тончайший желтый порошок залегший в складки тафты то ли это кости то ли дерево, но тогда она была молодая, была плотью был у нее обрамленный пушком живот, лилейная грудь, губы, а над этими пожелтевшими костями щеки которые заливал румянец наслаждения), значит обнаружил свою супругу применяющую на практике эти возвышенные принципы жизни на природе которым не пожелали внимать испанцы…»
А Жорж: «Да нет, он…»
А Блюм: «Как нет? Ведь ты же сам признавался что па сей счет в вашей семье царило сомнение, какое-то смутное стыдливое умолчание. Ведь не я же в конце концов говорил о галантной гравюре, о вышибленной ударом плеча двери, о суматохе, криках, смятении, об освещенных в темноте окнах…»
А Жорж: «Но…»
А Блюм: «И разве не ты сам мне говорил что на этом втором портрете, на этой миниатюре, на этом медальоне написанном уже после ее смерти, ты ее так сказать не сразу признал, что тебе чуть ли не сто раз пришлось смотреть на имя и дату написанные на обратной стороне чтобы в том убедиться, что ты…»
А Жорж: «Да. Да. Да. Но…» (в тот промежуток времени когда писались оба эти портрета, она чуть раздобрела, другими словами приобрела ту сладостную округлость форм, вроде бы расцвела, как то часто бывает с молоденькими девушками после замужества, возможно даже чуть — чуть отяжелела, но весь ее облик излучал — в этом костюме бывшем как бы отрицанием костюма, другими словами в простом платьице, другими словами в простой рубашечке, и к тому же полупрозрачной, так что она казалась полуголой, с нежными грудками как бы предлагающими себя еще подчеркнутыми лептой и почти целиком вырвавшимися из плена тончайшего шелка цвета пармской розы — нечто бесстыдное, пресыщенное и торжествующее, с тем невозмутимым изобилием чувств и души равно умиротворенных и удовлетворенных — и даже объевшихся — и еще эта небрежная, простодушная, жестокая улыбка, которую можно видеть на некоторых портретах женщин той эпохи (но возможно это было лишь следствием моды, стиля, сноровки, умения, приспособленчества художника привыкшего изображать одной и той же кистью или одним и тем же сладострастным карандашом и честных матерей семейства и похотливых одалисок томно раскинувшихся на подушках в турецкой бане?) с гибкой шеей, с горлышком голубки, и весьма возможно что вовсе там не была изображена одна и та же женщина, чуть суше, чуть чопорнее, жеманнее, туго затянутая в корсет из китового уса и разубранная колючими холодными драгоценностями, позировавшая художнику в тяжелом платье с фижмами, Жорж подумал: «Да, похоже что, в этот промежуток времени, она обрела свободу, похоже, его смерть помогла ей…»), и снова услышал голбс Блюма (насмешливый, громкий, даже язвительный, но, казалось, ни к кому в сущности не обращенный, разве что к донышку миски, с которой он казалось разговаривал, вел диалоги, беседовал деликатно, с нежностью, и Жорж уже не в первый раз задал себе вопрос до какой степени может исхудать человек и при этом не исчезнуть пе быть просто стертым с лица земли пе взрывом а чем-то как раз противоположным взрыву: всасыванием внутрь не только кожи, но и всей плоти, шедшим изнутри заглатыванием, ибо Блюм дошел теперь до худобы воистину пугающей, глаза провалились, кадык заострился, чуть не прорывая кожу, его насмешливый голос и тот казался как бы бесплотным когда он говорил:) «Но ие было ли у него случаем какого-нибудь другого изъяна, кроме его женевских идей, ну какого-нибудь скажем постыдного, прирожденного недостатка? Не был ли и ои тоже хромым, или косолапым, или еще что — нибудь в том же роде: в те времена такое часто бывало у благородных маркизов, епископов-ренегатов или посланников. В конце концов ты видел его только па картипе и то до пояса с охотничьей двустволкой через плечо, как у того колченогого Отелло из поселка. Может и он тоже хромал. Очень даже просто. Поэтому-то у него и был комплекс, который…», а Жорж: «Очень возможно», а Блюм: «А возможно у пего просто были долги, возможно какой — нибудь местный еврей всеобщее пугало накрепко забрал его в руки с помощью векселей. Благородные сеньоры, да было бы тебе известно, всегда жили долгами. Их главным образом воодушевляли чистые и великодушные чувства но ничего иного кроме долгов они делать не умели, и не создай Провидение для их потребы еврея-ростовщика со скрюченными пальцами они разумеется не могли бы совершать великих деяний, разве что того рода подвиги о которых с гордостью разглагольствуют потомки, ради благородного жеста, дабы поразить друзей и знакомых, ради престижа, традиции, ради того чтобы через полтораста лет один из его праправнуков отправился на войну прихватив с собой того — слугу что ли или выполнявшего роль слуги, — который оседлал, покрыл его супругу ни дать ни взять как кобылу какую-нибудь, и прожили они бок о бок всю осень, и всю зиму, и даже половину весны ие обменявшись ни словом (за исключением тех случаев когда речь шла о захромавшей лошади или о деле касавшемся непосредственно службы) так что в конце концов они оба оказались, и один по-прежнему верно следуя за другим, точнее одному удавалось заставить верно следовать за собой другого, по той дороге где, по твоим же словам, была уже не войпа, а прямое убийство, резня и где любой из пих двоих мог бы запросто прикончить другого выстрелив из ружья или из револьвера, причем никому не пришлось бы за это отвечать, и они даже, опять-таки по твоим словам, пе разговаривали друг с другом (возможно просто потому что не испытывали в том нужды ни тот нп другой: наверняка это было ие столь уж сложно), держась друг от друга на известной дистанции как то и подобало и по их чину и по соответствующему социальному положению, как два чужих человека, даже в том заднем дворе деревенского кабачка где он поставил вам по кружке весьма свежего пива примерно за пять минут до того как сам получил порцию пулеметного свинца, так словно бы он поставил вам стаканчик в жокейской пивнушке после выигранной скачки, поэтому вполне может статься что из продырявленного его тела не кровь хлынула а брызнуло пиво, может ты бы сам это заметил если бы хорошенько пригляделся, конная статуя Командора мочившегося пивом, превращающаяся в целый фоптан фламандского пива на пьедестале из…», по монолога своего он даже не закончил, единственное что теперь его заботило, что яростно завладело им это выскабливать остатки горького, тошнотворного супа, с металлическим привкусом со дна своего котелка, и Жорж молча глядевший на него теперь, так сказать, сзади видел его склоненную над котелком голову, две жилы идущие от затылка как две натянутые, резко выступающие веревки, а его голос его губы вещали теперь снизу, если так можно выразиться, в дне котелка: «Как должно быть здорово иметь в своем распоряжении столько свободного времени что его можно терять зазря, как это должно быть здорово иметь в своем распоряжении столько времени что самоубийство, драма, трагедия превращаются в своего рода изящнейшее времяпрепровождение», и добавил: «Но у нас в доме всегда было слишком много дел. И жаль. Никогда я не слышал разговоров о столь утончепных и живописных происшествиях. Теперь-то я понимаю что это пробел нашего семейства, прискорбное отсутствие вкуса, и вовсе не потому что не нашелся бы один или два а возможно и десяток Блюмов которые в один прекрасный день не попытались бы поступить точно так же, но несомненно просто они не улучили свободной минутки, подходящего мига и несомненно думали при этом Успею мол завтра, и откладывали свой замысел со дня на день потому что завтра снова приходилось вставать в шесть утра и тут же приниматься шить или кроить или таскать тюки сукна завернутые в кусок черной саржи: после войны ты непременно заглянешь ко мне, я тебя проведу по нашей улице, первым делом там находится лавка выкрашенная по фасаду охрой под дерево а на витрине вверху на черном стекле золотые буквы:
Сукна Ткани Фирма ЗЕЛЬНИК Оптовая Розничная Торговля, а внутри одни только тюки тканей, но не так как в тех магазинах где элегантный благоухающий одеколоном приказчик снимет с полки деревянную дощечку вокруг которой намотана тонкая шерсть и элегантным движением руки развернет ее на прилавке: у нас тюки толщиной чуть ли не в ствол здоровенного дуба, и одного такого тюка вполне хватит чтобы одеть десяток семейств, а ткани уродливые, грубые, мрачных тонов, и лавка где темно даже в полдень освещается шестью или семью матовыми шарами висящими на конце свинцовой трубки через которую пропустили вместо газа электрический провод но шары остались все те же и висят здесь пятьдесят а то и шестьдесят лет, а соседняя лавка та выдержана в красноватых тонах и кроме того разнится от предыдущей тем что цоколь у нее выкрашен под мрамор зеленый со светло-зелеными прожилками, но вывеска тем не менее тоже помещена в витрине и тоже на черном стекле с точно такими же золотыми буквами, только на сей раз: Оптовая Торговля Подкладочные Материалы Шерстяные Ткани 3. ДАВИД и К° Французские Сукна, а внутри те же самые огромные стволы те же самые наводящие тоску нужные в хозяйстве и уродливые ткани намотанные концентрическими кругами, а следующая лавка снова выкрашена в тот же самый желтый цвет, цвет мочи, под дерево, и па сей раз: Сукна ВОЛЬФ Подкладочные Материалы, а за ней широкие ворота над которыми прибита длинная дощечка с надписью: Прокат ручных тележек Уголь, угольщик помещается в глубине двора, и над вывеской, в узком полукруге над аркой ворот, окошко даже почти квадратное которое очевидно соответствует комнатке расположенной над воротами и глядя на это окошко я всегда ломал себе голову как это человек может там стоять во весь рост а ведь в комнатке жили раз на окне висели тюлевые гардины и стояли огражденные крошечной железной балюстрадой горшки с цветами, затем шла стена выкрашенная красно-коричневой краской, и тоже лавочка которая помещалась сразу после ворот, а вывеска там была написана готическим шрифтом: Выдержанные Вина Старый Подвал Ликеры, потом снова витрина под дерево, желтая: Оптовая и Мелкооптовая Торговля Ткани ЗОЛИНСКИЙ Готовое Платье Мужское и Мальчиковое, а дальше уже угол улицы и напротив бистро: Кафе КАНАТОХОДЕЦ Табак, написано красными буквами на белом фоне, витрина темно-красная со светло-красными панелями, дверь разрезана надвое углом двух улиц и вечно распахнута настежь, за исключением чересчур холодных дней, так что там всегда можно увидеть двоих а то и троих типов облокотившихся о стойку (но все это не здешний народ не с нашей улицы: рабочие, инкассаторы, коммивояжеры кого пригласили сюда что-то починить кто сам заглянул по делам), и до блеска надраенные кофеварки, и официантку за стойкой, слева от двери синий почтовый ящик, а над ящиком желтыми буквами на красном фоне снова написапное вертикально слово: ТАБАК, а по другую сторону, то есть справа от двери, узкая и длинная панель серого цвета с вертикальным красным ромбом в котором опять-таки нанизано, желтым, слово ТАБАК, а под ним БУМАГА, МАРКИ, а потом ниже два вроде бы астрагала каллиграфически выведенных кистью, два двойных завитка, а потом еще ниже ТЕЛЕФОН, потом после кафе лавчонка, вернее говоря никакая это не лавчонка потому что у нее и витрины-то нет а просто большое окно и дверь, фасад вплоть до второго этажа выкрашен в коричневый цвет, надпись белыми буквами: МАНУФ-РА Вата Чесаный Хлопок и большой выбор Эполет, Мелкооптовая Торговля, Всё для Портных, Меховщиков, Шляпников, Цветочниц, Футлярщиков, Сафъянщиков, Полировщиков, Каретников, Ювелиров и так далее и тому подобное… я мог бы и еще продолжить, шпарить все наизусть, откуда тебе угодно хоть в обратном направлении, хоть с середины или с угла, я любовался этой картиной целых двадцать лет из нашего окна с утра до вечера, всем этим и людьми в серых блузах которые тащили подобно муравьям по улице огромные тюки шерсти казалось будто они только тем и заняты что без конца эти тюки таскают и перетаскивают из лавки в лавку, из одной кладовой в соседнюю, и во всех домах свет горел непрестанно с шести утра до одиннадцати вечера а то и до полуночи, и если его все-таки гасили то лишь потому что до сих пор еще не было изобретено средства круглые сутки шить тачать кроить и таскать тюки или изготовлять фурнитуру к эполетам или отделывать мольтоном, поэтому если даже допустить мысль что некоей сотне Блюмов приходило в голову уже не знаю сколько раз желание покончить с собой что впрочем вполне вероятно, пу где скажи на милость они нашли бы я не говорю уже время но даже просто необходимое для этого пространство, даже не…