Горожане шли встречать белые теплоходы, да и просто прогуляться по берегу. А я торопился на розыски...
Есть ли тот дом, где жил Чехов осенью девяностого года? Он квартировал у С. А. Фельдмана, бывшего тогда секретарем Корсаковского окружного полицейского управления, — сына А. С. Фельдмана, смотрителя Дуйской и Воеводской тюрем на Северном Сахалине, которые Чехов посетил и состоянию которых дал крайне нелестную оценку.
В городском исполкоме, через дежурного, я разыскал человека, который хорошо знал город. Вот мы и пошли с ним к новой улице, застроенной трех-четырехэтажными домами.
— Поблизости был тот домишко, — сказал мой попутчик и с еле уловимым сомнением в голосе добавил: — Но все тут изменилось...
Короче говоря, дома фельдмановского мы не нашли. Его не было. Снесли строители, когда застраивали улицу большими зданиями. На домике том никакой мемориальной доски не висело. Откуда же было знать? И кого же винить? И все-таки мне хотелось поговорить со строителями. Надо же было спросить, нельзя было не спросить, что сносится, навсегда стирается с лица земли! Даже если «объект» этот сам по себе никакая не архитектурная ценность, даже если он по недосмотру или головотяпству ничем не обозначен...
Как-то я ехал из Москвы во Владимир. Не доезжая села Пекша, на сто тридцать четвертом километре, попутчица показала на старую неказистую кирпичную кладку вроде столба, высотою метра в полтора.
— С этого места Левитан писал этюды для своей «Владимировки», — сказала она.
И старая кирпичная кладка вдруг обрела конкретную историчность. И вновь померещилось знаменитое полотно — холодный, хмурый день и одинокая странница на Владимирском тракте. На том тракте, по которому, звеня кандалами, в стужу и в зной брели тысячи каторжан — в Сибирь, на Сахалин...
Я вспомнил о кирпичной кладке на сто тридцать четвертом километре от Москвы, стоя у большого здания в Корсакове. «Поблизости был тот домишко», — повторились во мне слова старожила. Был... Вот когда очень захотелось снова повидаться с Владимиром Павловичем — корсаковским строителем — и сказать ему, что прочно, как он выразился, жить на острове — это хорошо, однако нужна для этого и прочная, дотошная, детальная память о прошлом. Но, очевидно, Владимир Павлович все еще гостил у друга в Охе, да и корсаковского адреса его я не знал.
«...Вот уже три месяца, как я не вижу никого, кроме каторжных или тех, которые умеют говорить только о каторге, плетях и каторжных», — писал Чехов своей матери 6 октября 1890 года из Корсаковского поста.
13 октября он покинул Сахалин...
«Знаю я теперь очень многое, чувство же привез я с собою нехорошее» — типично чеховская — предельно простая и предельно емкая фраза.
Но «очень многое» оказалось Чехову опять-таки недостаточным. Потребовались новые груды книг, исследований, чтобы написать «Остров Сахалин» — эту совершенно необычную книгу, в которой Чехов словно подавил в себе художника (лишь иногда, как редкие северные растения, встречаются в ней чисто художественные описания), но проявил глубокое понимание истории, социологии, права, экономики, статистики и — естественно — медицины. Чехов выдвинул серьезные перспективные проблемы развития на Сахалине овощеводства, рыболовства, каменноугольного дела, безотлагательного улучшения медико-санитарной помощи населению...
Писал он свой «Остров» долго, почти три года. Но не только потому, что нелегко было писать такую книгу. «Работа ради куска хлеба мешает мне заниматься Сахалином...» — сообщает он Суворину в январе 1891 года. Через пять месяцев: «В понедельник, вторник и среду я пишу сахалинскую книгу, в остальные дни, кроме воскресений, роман, а в воскресенья маленькие рассказы. Работаю с охотой, но — увы! — семейство мое многочисленно, и я, пишущий, подобен раку, сидящему в решете с другими раками: тесно». Позже в письме к тому же Суворину он просит выслать ему «Устав о ссыльных» и «Устав о находящихся под стражей». И добавляет: «Вы не подумайте, что я хочу стать прокурором; эти книги нужны мне для моей сахалинской книги. Буду воевать главным образом против пожизненности наказаний, в которой вижу причину всех зол, и против законов о ссыльных, которые страшно устарели и противоречивы». Еще через несколько дней: «Вчера я целый день возился с сахалинским климатом. Трудно писать о таких штуках, но все-таки в конце концов поймал черта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно». В июле 1891 года: «Я занят по горло Сахалином...» Наконец, в августе того же года: «Сахалин подвигается. Временами бывает, что мне хочется сидеть над ним 3—5 лет и работать над ним неистово... Много я напишу чепухи, ибо я не специалист, но, право, напишу кое-что и дельное. А Сахалин тем хорош, что он жил бы после меня сто лет, так как был бы литературным источником и пособием...»