Да, следовать за мыслями великого человека, даже если они словно ненароком высказаны, за его чувствами, вроде бы и мимолетными, — как это, в самом деле, занимательно, как поучительно!
Не ведал Пушкин, что, пока он едет в восторге от всего увиденного, пренебрегая правилами следования по опасной дороге, отставая от конвоя, чтобы наглядеться красоты неописуемой, — не ведал он, что в Тифлисе уже делаются распоряжения о неусыпном за ним наблюдении.
В 1828 году Пушкин просил определить его в армию, действующую на Кавказе. «Все места заняты» (?!), — последовал категорический ответ Бенкендорфа от имени царя. Не получив разрешения властей, поэт выехал сам, по собственной воле, в надежде вырваться из-под мелочной царской опеки, избавиться от унизительной полицейской слежки, отдохнуть сердцем:
Сильно обеспокоенный, граф Бенкендорф не без основания заподозрил Пушкина в том, что путешествие предпринято непослушным поэтом еще затем, чтобы встретиться с декабристами, сосланными на Кавказ. Главнокомандующему Отдельным Кавказским корпусом графу Паскевичу идет извещение, что Пушкин «по высочайшему его императорского величества повелению состоит под секретным надзором», каковой надлежит сохранить над ним и «по прибытию его в Грузию». В свою очередь Паскевич предписывает тифлисскому военному губернатору учредить «надлежащий надзор» над «известным стихотворцем отставным чиновником десятого класса Александром Пушкиным»... Но почему все-таки Паскевич был столь отзывчив и разрешил поэту прибыть в свой корпус? «Без сомнения, — пишет Ю. Н. Тынянов, — причиной была не только надежда самолюбивого Паскевича, что Пушкин воспоет его подвиги, но и удобство непосредственного наблюдения над опальным поэтом». Рядом с этим выводом ученого уместно привести строчки из воспоминаний Михаила Пущина — брата самого близкого из лицейских друзей поэта: Паскевич «не хотел его (Пушкина. — К. С.) отпускать от себя не только во время сражения, но на привалах, в лагере, и вообще всегда, на всех repos[1] и в свободное от занятий время за ним посылал и порядочно — по словам Пупкина — ему надоел».
Не удостоился Паскевич быть увековеченным пером великого поэта. Не посетило Пушкина вдохновение по поводу славы князя Варшавского и графа Эриванского.
«Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта», — написал Пушкин в дипломатически-ироничном предисловии к «Путешествию».
При выезде из Орджоникидзе я забыл взглянуть на Казбек, который в ясную погоду обычно виден отсюда. Дорога шла навстречу белой горной гряде, и, когда я спохватился, было поздно. Казбек скрылся из виду — великана заслонила ничтожная высотка. Несправедливое преимущество малых гор! Увижу ли теперь Казбек, подъезжая к нему? Не упрячут ли его облака?..
Он сверкал, облитый солнцем. Весь, целиком. Ничем не заслоняемый. Ни единой тучкой. Как в хорошем музее, где мастера-осветители заботятся, чтобы произведение искусства предстало зрителям наилучшим образом. Сегодня сама природа-мастер позаботилась о своем произведении. Великая гора притягивала своею вечной красотой, и надышаться этой красотой было невозможно.
На груди у Казбека темнела Гергетская гора с вросшим в ее макушку древним храмом Святой Троицы — «уединенным монастырем». Рядом с храмом, на седловине горы, я увидел незнакомый квадратный силуэт. Что это? Прежде его не было. Мне объяснили: верхняя станция будущей канатной дороги. Двухкилометровый подъем — и человек окажется совсем близко к Казбеку.
Под Казбеком поселение того же имени — Казбеги. Во времена Пушкина эта деревня принадлежала князю Михаилу Казбеги — мужчине «лет сорока пяти, ростом выше преображенского флигельмана». В бывшем княжеском доме с каменными колоннами, поддерживающими верхнюю галерею, теперь — краеведческий музей, и в нем экспозиция, хранящая память о недолгой остановке, сделанной в деревне Пушкиным. Мне разрешили ознакомиться с фондами музея. В толстой папке меня ждала удивительная находка. Там хранилась ветхая книга со старинным шрифтом. На заглавном листе внизу значилось: «Санкт-Петербург, в типографии Н. Греча. 1822». То было первое издание пушкинского «Кавказского пленника». Откуда и как могла попасть сюда, к подножию Казбека, такая библиографическая редкость — одному богу известно.