Вечером под проливным дождем Пушкин прибудет в Карс, откуда накануне уже ушли вперед русские войска. В Карсе он встретит молодого армянина, говорившего «на довольно чистом русском языке». Армянин поведет его к себе домой. «В комнате, убранной низкими диванами и ветхими коврами», увидит он мать молодого армянина. Она подойдет к гостю и поцелует ему руку. Потом старуха мать разложит огонь и приготовит Пушкину «баранину с луком», которая покажется ему «верхом поваренного искусства». Они все лягут «спать в одной комнате». А утром в сопровождении младшего брата хозяина — Артемия, мальчика «лет семнадцати», Пушкин отправится осматривать город и цитадель, «выстроенную на неприступной скале», но павшую недавно под ударом русских войск. Артемий будет толковать ему «военные действия, коим сам он был свидетелем». И Пушкин, «заметя в нем охоту к войне», предложит ему ехать с ним в армию, на что «он тотчас согласился». Спустя полчаса Пушкин выедет в лагерь графа Паскевича, расположенный в двадцати пяти верстах от Карса. Рядом с поэтом будет скакать Артемий «на турецком жеребце с гибким куртинским дротиком в руке, с кинжалом за поясом... бредя о турках и сражениях».
Как точно и емко переданы в лаконичных пушкинских строках и черты домашнего быта, и армянское радушие, и вольнолюбивые устремления юного Артемия, и — шире, — не боясь преувеличения, скажу, — его характер!
И вот Пушкин в палатке генерала Раевского, давнего своего друга, которому он посвятил поэму «Кавказский пленник» и стихотворение «Андрей Шенье». Н. Н. Раевский находился в дружбе с декабристами, и, хотя его участие в «тайных обществах» царским властям установить не удалось, он был переведен в Отдельный Кавказский корпус и назначен командиром Нижегородского драгунского полка.
В лагере и на ночном привале, на Саганлугских высотах и в минуты жарких баталий, под Арзрумом встретит Пушкин многих из своих товарищей. «Как они переменились! Как быстро уходит время!» — воскликнет он.
Шеф жандармов Бенкендорф не ошибся: известный стихотворец, отставной чиновник десятого класса Александр Пушкин оказался в кругу своих друзей-декабристов. «Здесь увидел я нашего Вольховского...» — товарища по лицею, декабриста. «Здесь увидел я и Михаила Пущина...» — тоже декабриста, разжалованного в солдаты и отправленного на Кавказ. «Я поехал с Семичевым...» — декабристом, полгода отсидевшим в Петропавловской крепости. «Я встретил генерала Бурцова...» — его Пушкин знал еще по лицею. Бурцов был видным деятелем Союза благоденствия. «Вечера проводил я с умным и любезным Сухоруковым...» — за прикосновенность к делу декабристов Сухорукова исключили из гвардии и сослали на Кавказ. «Возвращаясь во дворец, узнал я от Коновницына, стоявшего в карауле, что в Арзруме открылась чума». П. П. Коновницын — декабрист, отданный в солдаты...
Так, вскользь, будто невзначай, Пушкин упоминает опальных друзей. Иногда он не сообщает ни их чинов, ни должностей, как бы намекая на близость с ними. Исследователи считают: поэт в дни пребывания своего в корпусе Паскевича был осведомлен, что за ним идет слежка. Он «держал себя серьезно, избегал новых встреч и сходился только с прежними своими знакомыми, при посторонних же всегда был молчалив и казался задумчивым», — вспоминает декабрист А. С. Гангеблов. И все-таки, когда поэт вернулся в столицу, Бенкендорф от имени царя потребовал от него объяснений. «Кто ему разрешил отправляться в Арзрум, — во-первых, это заграница, а во-вторых, он забыл, что обязан предупреждать меня обо всем, что он делает, по крайней мере, касательно своих путешествий. Дойдет до того, что после первого же случая ему будет определено место жительства»[3] — недвусмысленно угрожал Николай I. А небезызвестный ротмистр Бутурлин, с которым Пушкин встретился в Гергерах, адъютант военного министра, «мелкий куртизан и выскочка», написал донос на Раевского — обедал-де с людьми, сосланными под строгий надзор, держал себя с ними на товарищескую ногу. Этого было достаточно: царь приказал начать следствие «по делу Раевского». Доносчик же был награжден орденом Владимира 4‑й степени.
Никогда раньше Пушкин не видел войны. В отрочестве, будучи еще лицеистом, он пережил грозную страду 1812 года. Он видел, как шли на брань русские полки, и «душой восторженной за братьями спешил...». Он жил великой драмой родного народа и верил в неодолимую силу русского воина.