— Послушай, ты ведь може
Вернувшись в свою комнату, Оливье снял туфли, взобрался на постель и принялся сдирать со стены фотографии матери, начав с самых верхних. Некоторые из них были прикреплены к обоям с помощью скотча, другие держались на кнопках. Если они не хотели отставать, он отдирал их кусками. Закончив, он пошел на кухню, держа в руках стопку фотографий, как целых, так и сильно испорченных. Он открыл ногой дверцу шкафчика под раковиной, где стояла корзина для мусора, и наклонился под ветками азалии.
— Оливье! — остановила его бабушка.
Он замер на мгновение, потом огляделся, пытаясь найти место, куда можно было бы положить то, что он держал в руках и что больше не хотел видеть.
— Дай-ка мне это, — промолвила бабушка. — Все-таки, не стоит так. Она делает все что может. Если ты думаешь, что жизнь всегда такая легкая.
Она взяла фотографии и отнесла в свою комнату. Она не представляла, куда их деть. Может быть, найдется место в шкафу. Пока же положила их на мраморный столик, а сверху водрузила транзистор. Когда Оливье был дома, приемник она не включала, звуки его раздражали Оливье. Впрочем, когда внук был рядом, она не нуждалась в музыке.
Транзистор радостно сообщил, что беспорядки закончились, последние демонстрации рассеяны, пожары потушены, разборка баррикад вот-вот должна была завершиться. Оливье еще не вернулся. Она была уверена, что внук был ранен и попал в больницу. Страх сдавил ей сердце. Ей показалось, что каменная тумба, на которой она сидела, внезапно рассыпалась под ней, а стена за спиной зашаталась. Она зажмурилась и помотала головой. Нужно собраться и пойти в комиссариат полиции, чтобы навести справки. В тот момент, когда она встала, до нее донеслось тарахтенье мотоциклетного двигателя. Это был Робер, продавец, работавший у Палейрака. Он всегда первым появлялся по утрам в лавке, и у него был ключ от входных дверей. На работу его приняли в 1946 году, сейчас ему было уже 52 года, и клиентов он знал лучше, чем его патрон.
Робер выключил двигатель и слез с мотоцикла. Потом он заметил мадам Мюре, прошедшую мимо него, словно призрак.
— Куда это вы направляетесь так рано? Что с вами?
— Оливье не пришел домой. Я иду в комиссариат. С ним наверняка что-то случилось.
— Перестаньте! Этой ночью он и его приятели устроили приличную кутерьму, так что сейчас они наверняка обмывают свой успех!
— Но он же не пьет ничего! Даже пиво!
— Еще бы, ведь он употребляет только фруктовый сок, и это большой недостаток. Но вам не стоит идти в полицию, туда можно позвонить. Подождите минутку, я сейчас открою лавку, и вы сможете позвонить отсюда.
Робер, высокий сухощавый мужчина со стальными мускулами, быстро закатил мотоцикл во двор. Когда они подошли к телефону, он сказал, что обдумал ситуацию и решил, что звонить в полицию не стоит. Нельзя называть имя Оливье, они обязательно занесут его в свои списки. А тот, кого угораздило попасть в список подозрительных лиц, остается в нем на всю жизнь.
— О Боже мой, — пробормотала мадам Мюре.
Ей нужно было сесть, но стульев в лавке не было, если не считать стула для кассирши, но он был закреплен на своем месте. Робер хотел проводить ее домой, но она ответила, что ей лучше оставаться внизу, потому что в квартире сойдет с ума. И она вернулась к тумбе, на которой сидела. Транзистор снова принялся напевать какую-то песенку. Он всегда по ночам передавал только музыку. То, что он сейчас возобновил музыкальную передачу, можно было считать хорошим знаком.
Оливье вернулся домой без четверти семь. Он был совершенно измотан, но лицо его сияло. На правой щеке у него была черная полоса, куртка спереди тоже была запачкана. Он очень удивился, увидев бабушку на улице. Поцеловав ее, он немного поворчал. Потом, помогая ей подняться по лестнице, принялся уговаривать ее не бояться за него, ведь они были сильнее полиции, и когда в следующий раз население Парижа присоединится к молодежи, прогнивший режим рухнет. И тогда можно будет все перестроить.
Сердце мадам Мюре стучало в груди мелкими частыми ударами, словно у раненой птицы. Она только что решила, что с наступлением утра кошмар закончился; теперь же ей стало ясно, что все только начинается. Чтобы скрыть, как дрожат у нее руки, она занялась хозяйством. Поставив кастрюлю с водой на плиту, она посоветовала Оливье полежать, пока не будет готов кофе. Но когда завтрак был на столе, Оливье уже спал. Его ноги свешивались с постели, потому что он не потрудился снять обувь и ему не хотелось пачкать покрывало. Очень осторожно мадам Мюре сняла с него ботинки и подняла ноги на постель. Оливье приоткрыл глаза, улыбнулся ей и тут же снова заснул. Она достала из шкафа одеяло. Это был американский пуховик из стеганой материи, когда-то красной, но со временем выцветшей до светло-розового цвета. Накрыв внука одеялом, мадам Мюре осталась стоять возле кровати. Когда она видела его, такого спокойного, словно дитя, погруженного в глубокий сон, жизнь снова возвращалась к ней. Он тихо дышал, лицо его расслабилось, мягкие волосы разметались по подушке, слегка приоткрыв уши.