Тед вырвал из рук Ивонн простыню, сдернул вторую с дивана.
— Я буду спать в своем кабинете. Твоя спальня пока еще остается твоей спальней. Ты у себя дома. Ты пока еще не уехала отсюда.
Обогнув стоявшее на пути к дверям красное кресло, он обернулся к Ивонн, сидевшей на краешке дивана и смотревшей на него с выражением ужаса и беспомощности. Он облокотился на спинку кресла. Брошенные им белоснежные простыни свесились на красный бархат.
— Кстати, что это неожиданно нашло на нашего великого охотника? Ему здесь было не так уж плохо, его устраивало существующее положение. Определенные способности позволяли ему очаровывать принцев и миллиардеров; к тому же, у него была женщина, ничего ему не стоившая. И вдруг он бросает все это, чтобы заняться навозом на твоей земле?
Ивонн встала, сдержанная, напряженная и презрительная.
— Ты никогда не поймешь этого. Повстречавшись со своим сыном и увидев, каким он предстал в его глазах, он почувствовал стыд. Он собирается начать жизнь с нуля. Он хочет наконец-то стать мужчиной.
Тед расхохотался.
— Боже мой!.. Стать мужчиной!.. Послушай! Я буду играть с вами в честную игру. Я дам вам денег на самолет. На два билета. Туда и обратно! У вас будет время, целый год! Но я гарантирую, что он вернется через три месяца! И ты тоже это знаешь. Здесь он был заметной личностью! Там он станет нулем! Этого он тебе не простит! Он возненавидит тебя! Он бросит тебя и примчится назад! Он будет умолять меня снова взять его!.. И ты прибежишь вслед за ним, как последняя дурочка.
Он сгреб простыни, чтобы уйти, но снова остановился, улыбаясь.
— В конце концов, несмотря на инфантильность, он неплохо выполнял свои обязанности. Он всегда ухитрялся вести жизнь, которая его устраивала. И при этом сам ничего не тратил на свои удовольствия. На это у него всегда хватало чужих денег. Когда ты ему скажешь, что у тебя, вопреки его надеждам, нет ни одной рупии, у него пропадет всякое желание уезжать отсюда. Готов поспорить с тобой на первую брачную ночь. Согласна на такое пари?
Ивонн ничего не ответила. Он вежливо пожелал ей спокойной ночи и вышел.
Медленно подойдя к зеркалу, висевшему над столом, на котором лежало снаряжение, она посмотрела на себя, и в ее взгляде не было жалости. Климат Непала разрушал ее так же, как разрушали кошмар супружеских обязанностей и борьба в ее сердце между любовью к Жаку и жалостью к нему. Зеркало показало, как пожелтела ее кожа, как впали щеки, как прорезались морщинки в углах рта, как поблекли глаза, обвисли груди, стала дряблой плоть. Она ощутила на себе отвратительный груз тела Теда, почувствовала звериный запах, когда он обливался потом, лежа на ней, услышала смех и разглагольствования Жака, увидела, как он расхаживает павлином перед ней, всем довольный, ни о чем не задумывающийся, безразличный, даже не ревнующий. Она знала, что Жак никуда не поедет. Тед был прав. И она будет продолжать гнить здесь, между этим боровом и этим эгоистом, а когда станет негодной для любовных утех Теда, он вышвырнет ее, оставит где-нибудь в Калькутте, и Жак ничего не сделает, приняв случившееся спокойно, хотя и проявит к ней сочувствие.
Она выдвинула ящик стола и достала коробочку с транквилизатором. Рекомендованная доза была две таблетки. Она проглотила шесть.
На следующее утро Оливье очень рано покинул гостиницу Бориса. На выходе консьерж протянул ему письмо, валявшееся у него на стойке, как он сказал, уже несколько дней. Оливье спросил с возмущением, почему его не передали накануне, когда он вернулся. Дежурный небрежно извинился, не скрывая безразличия. Он был индусом.
Оливье распечатал письмо. Несколько слов на листке грязной бумаги:
«Ты дурак. Джейн любит тебя. Поторопись. Свен».
Несколько слов, написанных неуверенной дрожащей рукой дряхлого старика. Строка изгибалась, сползала вниз и обрывалась на краю листа. Набросок цветка под подписью остался незавершенным.