Чувствуя, что сознание вот-вот покинет его, Оливье ухватился обеими руками за рукоять сабли и опустил на руки голову. В этой позе он походил на статую молящегося рыцаря.
Ослепительная вспышка света ворвалась в комнату через окна, запульсировала и погасла, оставив после себя день, поблекший до уровня ночи. Оглушительный грохот сотряс здание. Горы подхватили грохот и принялись перебрасывать его от ближнего до дальнего конца долины, по которой он прокатывался туда и обратно, словно армада взбесившихся танков.
Последовала вторая вспышка, за ней другие со все нарастающей частотой, и раскаты грома слились в непрерывный грохот с оглушительными пароксизмами и почти тихим рокотом в промежутках.
Каждый раз, когда небо раскалывалось на куски, тело Оливье сотрясала дрожь, рождавшаяся глубоко внутри него. Тело, готовое прийти в себя, боролось с сознанием, старавшимся как можно дальше отложить момент пробуждения и возвращение воспоминаний.
Лицо и грудь юноши были скрыты под бинтами. Остальные части тела, за исключением ног, прикрытых легкой простыней, оставались обнаженными. Их усеивали крупные капли пота.
Стояв
Оливье был единственным европейцем в больнице, и поэтому для него была выделена отдельная палата. В других палатах лежали местные жители, которые не стали ожидать в своих хижинах избавления от болезни любым образом, то ли при излечении, то ли от смерти. Они предпочли отдать судьбу в чужие руки. Среди них преобладала молодежь, более восприимчивая к переменам и научившаяся, благодаря влиянию Запада, испытывать страдания и бояться смерти.
Одновременно со вспышкой раздался оглушительный удар грома. Казалось, что столкнувшиеся земля и небо раскалываются и рушатся. Сразу же после этого огромный равномерный шум опустился на город, приглушив непрекращающиеся удары грома и заполнив собой всю долину. Это был дождь. Капли дождя достигали размеров вишни или даже сливы, и все боги, собравшиеся вместе, не смогли бы сосчитать их. Упав на землю, капли взрывались, словно маленькие снаряды, разбрасывая грязь и размывая почву; мгновенно рождавшиеся бурные потоки сносили в ручьи и реки все, что накопилось за год: пыль, отбросы и экскременты. Эти потоки, захватывавшие по пути неосторожных людей и животных, создавали ил, на котором созревали самые замечательные фрукты и овощи.
Великое спокойствие, заполнившее палату, заставило расслабиться напряженные мышцы, успокоило нервы, проводники боли. Оливье перестал дрожать и открыл глаза. Он слышал шум дождя и доносившийся откуда-то издалека приглушенный гнев туч. Он увидел, хотя и очень нечетко, склонившееся над ним лицо, и память вернулась к нему раньше, чем он понял, что это лицо отца.
Жак негромко спросил его о самочувствии. Оливье не ответил. Мир перед его глазами оставался туманным, но в его голове сразу же, как только он пришел в себя, появились четкие картины. Он всматривался в них, он узнавал их, и его охватил ужас.
Он закрыл глаза, но образы, находившиеся в его голове, не пропали, и он знал, что это не остатки кошмара. Все это было в действительности, было. Джейн, распятая в своей постели, Джейн, распластавшаяся на земле с приоткрытым ртом и струйкой крови на губах. Это было реальностью, это действительно произошло, и ничто не могло сделать так, чтобы это не стало навсегда случившимся.
Он опять открыл глаза, увидел потолок над собой и лицо отца. Он попытался говорить; получилось у него не сразу, но все же он смог спросить:
— Это правда?
Жак понял, что он имел в виду, и кивнул несколько раз подряд, охваченный бесконечной жалостью. Да, это было правдой.
Оливье попытался найти спасение в бессознательности и горячке, но даже в этом состоянии он постоянно сталкивался с невыносимой правдой в преувеличенном, уродливом виде. Несколько дней и ночей он боролся с этой правдой.