Японцы еще в XVI веке поражали католических миссионеров своим «легкомысленным» отношением к религии. И Мечников полагал, что едва ли существует страна, менее пригодная для европейских миссионеров, чем Япония. «Синтоизм — единственная японская религия, замечательна своей неоформленностью. Она не знала ни храмов, ни идолов, ни законченной обрядности. Не было ни священных книг, не было даже различия между богами и земными начальниками, так как и те и другие безразлично назывались ками, а умерший вождь неизбежно возводился в божеское достоинство».
Буддизм, пришедший в Японию через Китай, претерпел здесь изменения. Если в Китае религия основывалась на своеобразной этике, то в Японии она привлекала к себе эстетической стороной: поэтичностью легенд, красотой пагод, множеством праздников с музыкой, танцами.
Мечников с уважением отмечал большую тягу к знаниям у простых людей Японии. И рикши, весь день в поту и пыли бегавшие по улицам Иокогамы и Токио, и служители гостиниц, и продавщицы из чайных лавок, — все они в любую свободную минуту доставали засаленные томики откуда-нибудь из рукавов халата или из складок бумажного полотенца, обернутого вокруг бедер, и принимались читать, вернее сказать — искать ответы на множество своих сомнений.
«В Японии, — писал Мечников, — поражало меня не столько поголовное умение читать и писать, сколько известное задушевное отношение к просвещению, к культурности, даже тех людей, которые, казалось бы, естественно должны были видеть в книжках жалких паразитов, заедателей их собственного тяжелого труда». В японских книгах для детей можно было встретить прописную истину, на доказательство которой в иных европейских журналах тратилось очень много усилий вполне зрелыми людьми. Мечников привел одно четверостишие:
Японская поэзия проста, мудра и лаконична. Она воспевала небо и землю, рассказывала о незримых богах и духах, возвышала чувства и смягчала сердца людей. «У поэзии есть семя — сердце человека. Она растет среди тысяч листьев — слов. Многообразна в этом мире деятельность человека: когда он выражает свои заветные мысли словами, мы зовем это поэзией. Прислушаемся к пению соловья среди цветов или лягушки в воде — есть ли живое существо, лишенное песни?.. Поэзия существует с тех пор, как земля отделилась от неба»[5].
Яркость красок одежды, удивлявшая европейца в Бейруте или в Константинополе, блекнет по мере приближения к Стране восходящего солнца. И действительно, Мечников описал бесцветное однообразие окраски и покроя японской одежды: «Верх здешнего щегольства заключался в том, чтобы подобрать целую гамму из оттенков какого-то мутного, не то сероватого, не то рыжеватого цвета, напоминающего паутину». Все японцы, «от мала до велика, без различия пола, возраста и звания, были облачены в однообразные, как мундир, халаты, окрашенные всеми возможными мутными оттенками индигового цвета. На первый раз казалось, будто вся эта многолюдная толпа, мужчины и женщины, была одета в один и тот же больничный халат с классическими, непомерно широкими мешкообразными рукавами, заменяющими карманы».
Говоря о внешнем виде японцев, Мечников отмечал, что «японский тип пестрил в глазах богатством своих разновидностей». Всевозможные оттенки кожи: то темно-коричневый загар местных рыбаков, то вдруг такой яркий, медно-красный цвет, какой редко встречается у «краснокожих» Северной Америки, то неожиданная мертвенная бледность лица или кофейный цвет кожи японок, которые могли сравниться лишь с мулатками Панамы и Гаваны, — все это говорило, по мнению Мечникова, о смешении самых разнообразных рас. «Рядом с широким, почти четырехугольным лицом, с отвислыми ушами, приплюснутым носом и громадным ртом приятно поражали глаза изящный, утонченный овал многих, преимущественно женских, головок, напоминающих сухощавых ломбардских красавиц и мадонн Леонардо да Винчи, и тут же дородные крестьянки из лежащих на северо-востоке от Токио сравнительно диких округов представляли роскошь и дебелость упругих, красивых форм, которым могла бы позавидовать любая римская натурщица».
Мечников не согласен был с теми учеными, которые считали, что в национальном облике японского населения преобладали азиатские черты, принятые называть монгольскими или желтыми. Он однообразен, этот плосколицый, широкоскулый образ, тогда как «по-моему впечатлению, — пришел к выводу Мечников, — японский тип представляет гораздо более вариаций и колебаний, чем тип населения любой европейской страны, и одно это обстоятельство может служить уже достаточным ручательством за то, что нынешняя японская нация сложилась из различных племенных элементов».