Предания, связанные с татарами, тем более интересовали меня, что мать моя происходила из обрусевшей, но старинной татарской семьи. Однако от ее отца, моего деда, по облику напоминавшего золотоордынского мурзу, я не мог добиться никаких преданий. Обычно он говорил: "Читай, побольше читай, там все вернее написано, чем я тебе скажу".
Так шло мое детство. С матерью или отцом мне часто случалось бывать в Москве. Ездили там на конке, запряженной парой измученных лошадей, жили то у Никитских ворот, то почему-то в номерах, как тогда назывались гостиницы. Останавливались в "Лоскутной", в двух шагах от Кремля; оттуда с матерью часто ходили в Кремль, в соборы, в древние церкви, соревновавшиеся между собой благолепием, чудотворными иконами и особенно хорами. И в первые дни по возвращении из Москвы в Белев город казался мне умолкшим, а дом пустым. Единственным ребенком в нашей небольшой семье был я. Все заботы, щедрость и тепло семьи доставались мне одному. Одиночество способствовало чтению, рисованию. Во дворе были друзья - собаки, лошади. Мне шел седьмой год, когда я затеял ссору с отцовским волкодавом, и огромный пес, потеряв терпение, меня искусал. Пришлось опять ехать в Москву, делать прививки. Когда возвратились, мать, чтобы меня утешить, ко дню рождения подарила седло, а отец распорядился седлать гнедого Красавчика, коня, которого я любил. В седле я чувствовал себя отлично, но однажды проделал с конем какой-то такой маневр, что вылетел из седла, перелетел через голову Красавчика и ударился макушкой о мерзлую землю. Вскоре седло исчезло и мои кавалерийские дела закончились. Подошло время идти в школу.
В Белеве не было мужской гимназии, и меня отдали в реальное училище имени поэта В. А. Жуковского. Программа там не отличалась от гимназической, разве только у нас не была обязательной латынь, но она была обязательна для получения аттестата зрелости, и поэтому мы ее учили тоже.
Первые года два я чувствовал себя в школе неуютно. Не по душе была четкая и строгая дисциплина, но постепенно я к ней привык, и она меня как-то внутренне организовала. Вскоре появились у меня новые друзья, новые увлечения. От одного я заимствовал увлечение морем и решил стать моряком, для чего погрузился в чтение географических книг и путешествий; от другого - историей и рад был, что дома нашлась многотомная "История Государства Российского" Карамзина; от третьего - коллекционированием бабочек и жуков. Только ни от кого не заимствовал интереса к математике, и во все мои школьные годы она оставалась основой всех бед и тяжелых объяснений с родителями. Мне явно повезло, что во всей дальнейшей жизни она нигде не понадобилась, и я вполне обходился одной таблицей умножения, которую усвоил еще в первом классе.
Посчастливилось мне еще и в том, что почти все преподаватели отлично знали свои предметы. И не только знали, но и умели увлечь нас. И чем дальше отходит то время, тем с большей благодарностью вспоминается каждый из них. А в первые два года мы боялись их, ждали какого-нибудь подвоха, иногда считали несправедливыми отметки, сочиняли на них стишки, но незаметно складывалось уважение, а потом и полное доверие к учителям. Даже к математикам.
Я был в четвертом классе, когда наш преподаватель русского языка М. А. Данков предложил издавать рукописный классный журнал. Тут же обнаружилось, что многие мои одноклассники пишут стихи или рассказы. Меня выбрали издателем, и мне надлежало собирать рукописи и составлять номер. Переписчиком выбрали ученика, обладавшего красивым почерком. Иллюстрированный, четко переписанный журнал просуществовал года два, вышло несколько номеров, и все мы, его сотрудники, к делу относились серьезно и горячо.
Еще за год до поступления в школу мне выписали журналы - "Путеводный огонек", редактировавшийся Федоровым-Давыдовым, и "Вокруг света", редактором которого был В. А. Попов. Через много лет я познакомился с обоими редакторами. Первый из них сыграл в моей жизни большую роль.
Однажды, в начале зимы 1914 года, я написал о Белеве очерк и послал его в "Путеводный огонек". В одном из первых номеров приложения к "Путеводному огоньку" его напечатали, а вслед за тем я получил от Федорова-Давыдова открытку, где он благодарил меня за очерк и похвалил, добавив, что очерку не понадобилась грамматическая правка и чтобы я впредь присылал в редакцию свои очерки.
Так нечаянно я и начал свою литературную жизнь. Первая публикация и первое одобрение редактора имели для меня большое значение. В те годы издавались различные ученические литературные альманахи, и я уже без колебаний давал туда свои стихи и печатался там. Незаметно складывалось сознание, что пишу я не только для себя, не для домашнего альбома, и это приучало писать так, чтобы мысли мои доходили до читателей; воспитывало требовательность к каждой строчке.
Большое значение имело и то, что в моей семье и с материнской, и с отцовской стороны была любовь к чтению, к книге. Я уже сказал, что дома у нас хранилась довольно большая библиотека, как наследственная, так и более современная, состоявшая, по нынешним понятиям, не только из редких, но и из редчайших книг, изданий XVIII века и из еще более старых рукописных книг. Брат моей матери, Яков, за свою короткую жизнь собрал очень большую библиотеку книг XVIII века.
В Москве моя двоюродная сестра Нина Брихничева работала секретарем одной из московских редакций, и при поездках в Москву она меня знакомила со многими из тогдашних русских писателей. Конечно, я был еще далек от того, чтобы говорить с ними о литературе, но, затаившись, я слушал их споры, сплетни, сетования многих из тех, кого нынче мы либо начисто забыли, либо увековечили в бронзе и граните. Некоторые из них стали зачинателями советской литературы: Блок, Брюсов, Андрей Белый, Н. Клюев, С. Клычков. Несколько раз встречал Бунина, Куприна, а Бальмонту почему-то нравилось меня поддразнивать.