Брюне засмеялся, не отвечая.
– Садитесь рядом со мной, – с жадностью сказала Сара. Она собиралась оказать ему услугу и знала это; он стал ее собственностью. Матье сел. Малыш Пабло играл под столом в кубики.
– А где Гомес? – спросил Матье.
– Всегда одно и то же. Он в Барселоне, – сказала Сара.
– Вы получили от него какие-нибудь вести?
– На прошлой неделе. Расписывает свои подвиги, – с иронией ответила Сара. Глаза Брюне блеснули:
– Знаешь, он уже полковник.
Полковник. Матье подумал о вчерашнем человеке и сердце у него сжалось. Вот и Гомес уехал. Однажды он узнал из «Парисуар» о падении Ируна и долго прохаживался по мастерской, запустив пальцы в черную шевелюру. Потом вышел с непокрытой головой, в одном пиджаке купить сигарет в кафе «Дом». И не вернулся. Комната осталась в том же состоянии, в каком он ее покинул: на мольберте – незаконченное полотно, на столе, посреди пузырьков с кислотой, – медная дощечка с незаконченной гравировкой. Картина и гравюра изображали миссис Стимпсон. На картине она была обнаженной. Матье мысленно увидел ее, пьяную и великолепную, хрипло поющую в объятиях Гомеса. Он подумал: «А все-таки по отношению к Саре он был подлецом».
– Вам открыл министр? – весело спросила Сара. Она не хотела говорить о Гомесе. Она ему простила все: его измены, его отлучки, его жестокость. Но только не это. Не его отъезд в Испанию: он отправился убивать людей, сейчас он убивал людей. Для Сары человеческая жизнь была священна.
– Какой министр? – удивился Матье.
– Мышонок с красными ушками – это министр, – сказала Сара с наивной гордостью. – Он был членом социалистического правительства в Мюнхене в двадцать втором году. А теперь подыхает с голоду.
– И вы, естественно, его приютили?
Сара засмеялась.
– Он пришел ко мне с чемоданом. Нет, серьезно, – сказала она, – ему некуда было идти. Его выгнали из гостиницы, так как ему нечем было платить.
Матье посчитал на пальцах.
– С Аней, Лопесом и Санти у вас получается четыре пансионера, – сказал он.
– Аня скоро уйдет, – виновато сказала Сара. – Она нашла работу.
– Это безумие, – вмешался Брюне.
Матье вздрогнул и повернулся к нему. Негодование Брюне было тяжелым и спокойным, с самым что ни на есть крестьянским гневом он глянул на Сару и повторил:
– Это безумие.
– Что? Что безумие?
– Ax! – воскликнула Сара, кладя ладонь на руку Матье. – Придите мне на помощь, мой дорогой Матье.
– Но о чем речь?
– Матье это неинтересно, – сказал Саре с недовольным видом Брюне.
Но она его больше не слушала.
– Он хочет, чтобы я выставила моего министра за дверь, – сказала она жалобно.
– Выставила?
– Он говорит, что я совершаю преступление, оставляя его у себя.
– Сара преувеличивает, – примирительно сказал Брюне.
Он повернулся к Матье и с неохотой объяснил:
– Дело в том, что у нас скверные сведения об этом малом. Кажется, полгода назад он бродил по коридорам германского посольства. Не нужно быть большим хитрецом, чтобы догадаться, что может там проворачивать еврейский эмигрант.
– У вас нет доказательств! – сказала Сара.
– Это верно. У нас нет доказательств. Имей мы их, его бы здесь уже не было. Но даже если есть всего лишь сомнения, со стороны Сары глупо и опасно давать ему приют.
– Но почему? Почему? – страстно вскричала Сара.
– Сара, – ласково сказал Брюне, – вы взорвали бы весь Париж, чтоб избавить от неприятностей своих протеже.
Сара слабо улыбнулась.
– Ну, не весь Париж, но я, конечно, не стану жертвовать Веймюллером ради ваших партийных счетов. Партия – это слишком абстрактно.
– Именно это я и говорил, – сказал Брюне. Сара энергично затрясла головой. Она покраснела, ее большие зеленые глаза увлажнились.
– Мой маленький министр, – возмущенно сказала она. – Вы его видели, Матье. Да он и мухи не обидит.
Спокойствие Брюне было безмерным. Это было спокойствие моря. В нем было одновременно что-то успокаивающее и раздражающее. Он никогда не был особью, он жил жизнью толпы: медленной, молчаливой, шумной. Брюне пояснил:
– Гомес нам иногда присылает курьеров. Они приезжают сюда, и мы встречаемся с ними у Сары; ты, конечно, догадываешься, что сообщения у них секретные. Разве здесь место этому типу, который прослыл шпиком?
Матье не ответил. Брюне употребил вопросительную форму, но это был ораторский прием: он не спрашивал его мнения; Брюне давно уже перестал интересоваться мнением Матье о чем бы то ни было.
– Матье, я вас призываю нас рассудить: если я выгоню Веймюллера, он бросится в Сену. Разве можно, – добавила она с отчаянием, – толкать человека на самоубийство из-за одного только подозрения?