— А что Париж?
— Ты не слышал радио?
— У меня нет радио.
— Кончен, пропал, — мирно сказал Ричи. — Они вошли туда сегодня ночью.
Гомес направился к окну, прильнул лбом к раскаленному стеклу, посмотрел на улицу, на это бесполезное солнце, на этот бесполезный день. Отныне будут только бесполезные дни. Он повернулся и тяжело сел на кровать.
— Поторопись, — напомнил Ричи. — Рамон не любит ждать.
Гомес встал. Рубашка уже вымокла насквозь. Он пошел к зеркалу завязать галстук:
— Он согласен?
— В принципе — да. Шестьдесят долларов в неделю за твою хронику выставок. Но он хочет тебя видеть.
— Увидит, — сказал Гомес. — Увидит. Он резко обернулся:
— Мне нужен аванс. Надеюсь, он не откажет?
Ричи пожал плечами. Через некоторое время он ответил:
— Я ему говорил, что ты из Испании, и он опасается, как бы ты не оказался сторонником Франко; но я ему не сказал о… твоих подвигах. Не говори ему, что ты генерал: неизвестно, что у него на душе.
Генерал! Гомес посмотрел на свои потрепанные брюки, на темные пятна, которые пот уже оставил на рубашке. И с горечью проговорил:
— Не бойся, у меня нет желания хвастаться. Я знаю, чего здесь стоит, что ты воевал в Испании: вот уже полгода, как я без работы.
Казалось, Ричи был задет.
— Американцы не любят войну, — сухо пояснил он. Гомес взял под мышку пиджак:
— Пошли.
Ричи медленно сложил газету и встал. На лестнице он спросил:
— Твоя жена и сын в Париже?
— Надеюсь, что нет, — живо ответил Гомес. — Я очень надеюсь, что Сара сообразит бежать в Монпелье.
Он добавил:
— У меня нет о них известий с первого июня.
— Если у тебя будет работа, ты сможешь их вызвать к себе.
— Да, — сказал Гомес. — Да, да. Посмотрим.
Улица, сверкание окон, солнце на длинных плоских казармах из почерневшего кирпича без крыши. У каждой двери ступеньки из белого камня; марево зноя со стороны Ист-Ривер; город выглядел хиреющим. Ни тени: ни на одной улице мира не чувствуешь себя так ужасно, весь на виду. Раскаленные добела иголки вонзились ему в глаза: он поднял руку, чтобы защититься, и рубашка прилипла к коже. Он вздрогнул:
— Убийственно!
— Вчера, — говорил Ричи, — передо мной рухнул какой-то бедняга старик: солнечный удар. Брр, — поежился он. — Не люблю видеть мертвых.
«Поезжай в Европу, там насмотришься», — подумал Гомес.
Ричи добавил:
— Это через сорок кварталов. Поедем автобусом.
Они остановились у желтого столба. Молодая женщина ждала автобус. Она посмотрела на них опытным угрюмым взглядом, потом повернулась к ним спиной.
— Какая красотка, — ребячески заметил Ричи.
— У нее вид потаскухи, — с обидой буркнул Гомес.
Он почувствовал себя под этим взглядом грязным и потным. Она не потела. Ричи тоже был розовым и свежим в красивой белой рубашке, его вздернутый нос едва блестел. Красавец Гомес. Красавец генерал Гомес. Генерал склонялся над голубыми, зелеными, черными глазами, затуманенными трепетом ресниц; потаскуха увидела только маленького южанина с полсотней долларов в неделю, потеющего в костюме из магазина готового платья. «Она меня приняла за даго»[3]. Тем не менее он посмотрел на красивые длинные ноги и снова покрылся потом. «Четыре месяца, как я не имел женщины». Когда-то желание пылало сухим солнцем у него в животе. Теперь красавец генерал Гомес упивался постыдными и тайными вожделениями зрителя.
— Сигарету хочешь? — предложил Ричи.
— Нет. У меня горит в горле. Лучше б выпить.
— У нас нет времени.
Он со смущенным видом похлопал его по плечу.
— Попытайся улыбнуться, — сказал он. — Что?
— Попытайся улыбнуться. Если Рамон увидит у тебя такую физиономию, ты нагонишь на него страх. Я не прошу тебя быть подобострастным, — живо добавил он в ответ на недовольный жест Гомеса. — Войдя, ты приклеишь к губам совершенно нейтральную улыбку и там ее и забудешь; в это время ты можешь думать о чем хочешь.
— Хорошо, я буду улыбаться, — согласился Гомес. Ричи участливо посмотрел на него.
— Ты тревожишься из-за сына?
— Нет.
Ричи сделал тягостное мыслительное усилие.
— Из-за Парижа?
— Плевать мне на Париж! — запальчиво выкрикнул Гомес.
— Хорошо, что его взяли без боя, правда?
— Французы могли его защитить, — бесстрастно ответил Гомес.
— Ой ли! Город на равнине?
— Они могли его защитить. Мадрид держался два с половиной года…