Около полудня пришел Хаммурапи, чтобы помочь украсить аптеку. Он приволок огромный мешок мандаринов, кои мы умяли тут же, выкинув кожуру в новехонькую буржуйку (подарок мистера Маршалла самому себе), стоявшую посреди торгового зала. Затем мой дядя снял со стойки бутыль, протер и водрузил на видное место — на заранее приготовленный для церемонии стол. После этого никакой реальной помощи от него не было: он ссутулился в кресле и все оставшееся время завязывал и развязывал на бутыли аляповатый зеленый бант. Ну ничего: мы с Хаммурапи управились сами — подмели полы, отполировали зеркала, протерли от пыли все шкафчики с товаром и повсюду развесили разноцветные бумажные гирлянды. Когда дело было кончено, аптека приобрела опрятный и привлекательный вид.
Однако Хаммурапи как-то грустно оглядел «Вальхаллу» и сказал:
— Что ж, пожалуй, мне пора.
— Разве ты не останешься? — оторопел мистер Маршалл.
— А, нет-нет, — замотал головой Хаммурапи. — Не хотелось бы видеть горестное лицо мальчонки. Сегодня Рождество, я жду буйства праздника. Но не смогу веселиться, зная, что — отчасти по моей вине — кто-то страдает. Совесть, будь она неладна, просто не даст заснуть.
— Дело твое, — не стал уговаривать мистер Маршалл; он пожал плечами, но явно был задет. — Жизнь ведь такая штука, а помимо всего прочего, парнишка может и выиграть.
Хаммурапи тяжело вздохнул:
— Какое число он назвал?
— Семьдесят семь долларов тридцать пять центов, — ответил я.
— Ну скажите, разве это не удивительно? — произнес Хаммурапи.
Он тяжело опустился в соседнее кресло, закинул ногу на ногу и закурил.
— Если у тебя есть батончики «Бейби Рут», я не откажусь: во рту горчит.
День клонился к закату, а мы втроем сидели вокруг стола в невероятно подавленном настроении. Никто не проронил ни слова, а после того, как площадь опустела и ребятня разошлась по домам, тишину нарушал только бой часов на городской башне. «Вальхалла» сегодня не работала, но прохожие не упускали случая заглянуть в окна. В три часа дядя велел мне отпереть дверь.
За каких-то двадцать минут людей набилось столько, что в «Вальхалле» яблоку негде было упасть; все пришли нарядные, в воздухе поплыл приторный запах, так как девушки с шелкопрядильной фабрики загодя побрызгались ванильной отдушкой. Кто подпирал стены, кто бочком устраивался на стойке, кто протискивался куда только можно, но вскоре толпа уже запрудила и тротуар, и дорогу. На площади выстроились телеги и старенькие «форды» — это в город приехали фермеры с чадами и домочадцами. Повсюду раздавались выкрики, смех, шутки; какие-то возмущенные дамы жаловались на сквернословие, хамские выходки и толкотню гуляк помоложе, но не расходились. У бокового входа собрались чернокожие, которые веселились особенно шумно. Всем хотелось ловить момент и радоваться. Обычно в здешних местах бывает очень тихо: подобные гулянья у нас редкость. Я не ошибусь, если скажу, что к нам стянулся весь округ Уачата, за исключением больных и, конечно, Руфуса Макферсона. Я выглядывал Шпингалета, но его нигде не было.
Мистер Маршалл прочистил горло и захлопал в ладоши, призывая всех успокоиться. Гвалт сменился напряженной тишиной — хоть ножом режь; и мой дядя, как заправский аукционист, начал:
— Прошу внимания! Вот в этом конверте, который вы видите у меня в руке, — он поднял над головой плотный бумажный конверт, — запечатан правильный ответ, который покамест известен одному лишь Господу Богу и Первому национальному банку, хе-хе. А в этом гроссбухе, — другой рукой он взял амбарную книгу, — мною записаны те суммы, которые вы называли. Вопросы есть?
Никто не проронил ни звука.
— Прекрасно. Тогда мне потребуется добровольный помощник…
Ни один из присутствующих даже не шелохнулся: на людей будто легло жуткое заклятие скромности; даже самые отъявленные выскочки смущенно переминались с ноги на ногу. И вдруг раздался пронзительный голос — это прибежал Шпингалет: