— И как этому мерзавцу наглости хватает оскорблять меня в моем же доме, где он проедается три месяца кряду? — орет Юнис.
Я аккуратно стряхиваю пепел с рукава и не моргнув глазом отвечаю:
— Доктор Картер диагностировал у меня тяжелую форму цинги, а потому нервничать мне противопоказано, иначе изо рта пена хлынет и я, не ровен час, кого-нибудь укушу.
И тут Блюбелл осмелела:
— А почему б ему не вернуться к своему отребью, в Мобил, мисс Юнис? Я уж запарилась ведро за ним выносить.
Лучше бы эта черномазая молчала, потому как своим выпадом она меня взбесила так, что в глазах потемнело.
Внешне спокойный как удав, поднимаюсь я с дивана, вытаскиваю из подставки зонт — и давай лупить черномазую по башке, пока зонт не переломился точнехонько пополам.
— Ах, мой шелковый японский зонтик! — заверещала Оливия-Энн.
Мардж — в слезы:
— Ты убил Блюбелл, убил несчастную Блюбелл!
Юнис толкает Оливию-Энн в бок:
— Не иначе как он спятил, сестрица! Беги! Беги за мистером Таббервилем!
— Не люблю я мистера Таббервиля, — заявляет Оливия-Энн. — Побегу лучше за своим тесаком.
И только она рванулась к дверям, как я, почуяв смертельную опасность, повалил ее коронным блокирующим захватом. Но при этом сильно потянул спину.
— Он ее укокошит! — завыла Юнис, да так пронзительно, что оконные стекла задребезжали. — Он всех нас укокошит! Я тебя предупреждала, Мардж! Быстро, дитя, подай-ка мне отцовский клинок!
И Мардж, сняв со стены саблю, протягивает ее Юнис. Извольте: преданность жены мужу! Дальше — больше: Оливия-Энн саданула мне по колену, да так, что я волей-неволей ослабил захват. В следующий миг она уже мчалась по улице и распевала:
— Я увидел, как во славе сам Всевышний нам предстал и могучею стопою гроздья гнева разметал…[10]
Тем временем Юнис носилась по гостиной, размахивая саблей направо и налево, — я едва успел на пианино забраться. Тогда она взгромоздилась на круглый стул-вертушку (как он уцелел под весом этого чудовища — загадка).
— А ну слезай, — орет, — подлый трус, покуда я тебя на фарш не порубила! — и наносит удар саблей: царапина с полпальца осталась, могу показать.
К этому моменту Блюбелл уже оклемалась — и шмыг на улицу вслед за Оливией-Энн. Думаю, они всерьез вознамерились меня порешить, и один бог знает, чем бы кончилось дело, если бы Мардж не грохнулась в обморок.
Вот и все, что я могу сказать о ней хорошего.
Дальнейшее точно изложить не берусь; помню только, как нарисовалась вооруженная здоровенным тесаком Оливия-Энн во главе оравы соседей. Но коль скоро гвоздем программы стала Мардж, ее, наверное, сообща поволокли в спальню. В общем, стоило им отойти, как я немедленно забаррикадировался.
Завалил дверь вонючими черно-зелеными креслами, придвинул огромный стол красного дерева, весом в пару тонн как минимум, а до кучи — стойку для шляп и прочий хлам. Окна закрыл, опустил шторы. Весьма кстати нашел пятифунтовую коробку вишни в шоколаде, «Сладкая любовь» называется, и только что надкусил сочную, мягкую вишенку. Время от времени кто-то барабанит в дверь с другой стороны, голосит и умоляет. То-то же, вон как теперь запели. Ну а я что… я, в свою очередь, то и дело наигрываю им какой-нибудь мотивчик — пусть не сомневаются: настроение у меня превосходное.
Перевод Е. Петровой
Суеверие Причера
(1945)
Плывущая к югу туча заслонила солнце: темный островок тени навис над полем и медленно пополз через гору. А вскоре полил дождь. Летний дождь в солнечный день идет недолго — но и его достаточно, чтобы прибить пыль и отполировать листву. Когда дождь закончился, старый негр — звали его Причер — открыл дверь хижины и обвел взглядом поле, где из жирной земли буйно лезли сорняки, и каменистый двор, купающийся в тени персиковых деревьев, кустов кизила и сирени, потом поглядел на утрамбованный глинистый тракт, где редко появлялись не только машины и повозки, но даже и путники, и наконец уставился на выгнувшуюся дугой гряду зеленых гор, что тянулись, наверное, до самого края земли.
Причер был мал ростом, можно сказать недомерок, и все его лицо покрывала сетка морщин. Из его синеватого черепа торчали клоки серебристой шерсти, а в глазах затаилась печаль. Годы настолько его согнули, что он напоминал ржавый серп, а его коричневая кожа была с желтоватым отливом, как у сыромятного ремня первоклассной выделки. Он оглядывал свою запущенную ферму и задумчиво поглаживал пальцами подбородок, хотя, по правде сказать, никакие мысли его не посещали.
10
Начало американской патриотической песни «Боевой гимн Республики», написанной в форме протестантского религиозного гимна.