Разгадку я нашел только в прошлом году — и не здесь, а в Молдавии.
Вместе с Г. Б. Фёдоровым на его «Антилопе» мы возвращались из Алчедара в Балцаты. Возле одного села машина задержалась: заливали воду. Неподалеку, на противоположной стороне долины, виднелось деревенское кладбище — небольшой участок земли, обнесённый загородкой. Внутри — ни травинки, вытоптанная и голая земля. Я привык, что в России деревенские кладбища занимают, как правило, самые красивые и зелёные места, над могилами шумят деревья и ни серп, ни коса не трогают буйной и сочной травы.
Контраст меня поразил.
— А здесь такой обычай, — рассеял моё недоумение Георгий Борисович. — Здесь они, наоборот, вырывают всю траву. А когда приходит день поминовения усопших — собираются на могилы, пьют, едят и обязательно бьют ту посуду, в которой принесли пищу. Так что всё кладбище бывает усыпано черепками…
И тут я вспомнил о Дикарихе. А не является ли её «культурный слой» такими же остатками тризны, которая символизировала непрерывающуюся связь с ещё живущими членами рода? Тогда можно объяснить и эти слабые кострища, и то, что подклеиваются воедино отдельные черепки, и многое другое. Только вот как связать с такой тризной кремнёвые орудия?
Но и это оказалось возможным.
Дикариха была первым памятником такого типа. Но уже на следующий год Т. Б. Попова, сотрудница Исторического музея, раскопала на Оке курганы, в которых тоже не было погребений, зато стояли сосуды, очень похожие на дикарихинские. А в насыпи курганов были кремнёвые орудия, обломки сосудов, угольки и следы кострищ.
Естественно, сначала она предположила, что курганы были насыпаны на месте ранее бывшей стоянки и эти черепки и орудия попали в насыпь из культурного слоя. Но проверочные раскопы, заложенные вокруг, показали, что никакой стоянки и в помине нет.
Это были тоже остатки тризны — только однократной.
Наш могильник относился к бронзовому веку — к самому концу его, когда на юге уже всходила заря железа. Но это была «бронза» без бронзы. За всё время раскопок мы нашли только три маленьких бронзовых предмета: миниатюрный кинжальчик, скорее символический, чем настоящий, тонкую бляшку с пупочкой и в самой древней яме височное кольцо с широкой раздвоенной лопастью… Вот и всё.
— А где же здесь черепки? — недоуменно спрашивает Михаил, потоптавшись на старых раскопах, пока мы со Славой обсуждаем, как лучше нам подготовиться к новым, откуда начинать и куда направить отвалы грунта.
— Черепки? Ишь чего захотел! — смеётся Слава. — Это тебе не Польцо. Тут каждый черепок на счету, хотя бы самый маленький. Знаешь, как Дикариху нашли? Вот послушай…
И он рассказывает своему приятелю то, о чем я вспоминал сегодня утром. Нет, конечно, совсем не то, а лишь самую общую суть, о которой я рассказываю всегда ребятам перед началом раскопок, чтобы им было интересно работать. А всё остальное, главное, — оно всегда остаётся закрытым для других.
Вот и сама Дикариха — маленькое кладбище, затерянное во времени, на которое я случайно наткнулся майским днём… Оно ничем не отличается от других, древних и современных, наполненное знаками скорби об ушедших, горькой памятью о них. Отсюда и кострища, на которых горели поминальные огни, и разбитые сосуды от ежегодной тризны, и тропки, ведущие в ограды, протоптанные ногами тех, кого, в свою очередь, сожгут где-то на стороне их дети и сородичи, чтобы потом, на родовом кладбище, поместить то, что, по мнению живущих, олицетворяло ушедшего…
Прощай, Дикариха, до скорой встречи!
48
…Мы ступаем по песчаному полу дома, покинутого его обитателями почти пять тысяч лет назад; ступаем след в след, будто и не было этих быстротекущих тысячелетий; подбираем оброненные людьми вещи и, склеивая черепки, в сознании своём пытаемся склеить призрачную картину былой жизни.
Чьей жизни — их или нашей?
Ведь сколько бы лет ни прошло, но, слепленные из тех же атомов, мы остаёмся плоть от плоти всех живших когда-то на этой земле, их кровь течёт в нас, мы видим их сны; и желания, смутные и тяжёлые, поднимаются в нас из глубин подсознания и толкают на поступки, в которых мы не всегда можем отдать себе отчёт… Сколько их, прежних, в нас — единственных и неповторимых?! И не только людей — трав, деревьев, животных, птиц, бегущей быстротекучей воды… Даже на этом маленьком клочке земли — сколько людей прошло через него, сколько топталось здесь, утрамбовывая то голыми пятками, то жёсткими каблуками этот прибрежный песок…
А если бы возможно было их всех собрать, подарить им хотя бы один день бессмертия, свести друг с другом, впустив их в нашу жизнь и нас самих приобщив к этому вечному потоку прошлого, к опыту его?
Но жизнь мудрее нас, и поток времени, размывая память о нас, некогда живших, скупо и строго отбирает лишь то, что потребуется тем, неведомым, идущим нам на смену из тьмы небытия, — нам самим, преображённым и себя не узнающим…
Вот и ещё один красный тёплый янтарик, рдеющий как уголёк далёкого костра. Среди черепков и холодных марких углей ловкие живые пальцы обнаружили его и извлекли на солнечный свет из небытия. И не в драгоценности его дело, а в том, что, сам пришелец, он хранит в себе «подорожную» тех людей, которыми был принесён сюда из далёкой Прибалтики — переходя из рук в руки, плывя по таким же речкам в челнах из берёсты или странствуя по лесным тропинкам в кожаном мешочке, расшитом иглами ежей и сверлёными раковинами.
Здесь, на полу жилища волосовцев, уже каждый черепок, каждый скребок, каждая косточка оказываются исполнены значения. Они и вводят нас в ту жизнь; на них, как на опорных реперах геодезистов, возникают очертания исчезнувшего мира, и красный затаённый огонь кусочка янтаря вдруг освещает увиденное внезапно прорывающейся догадкой.
В таких предметах всегда есть что-то иррациональное, и разнятся они от других находок, от тех же скребков, как мысль отличается от её результата. Рабочий инструмент, утварь — всё это заземлено и утилитарно. Движение души и мысли возможно ощутить, лишь прикоснувшись к бесполезной, казалось бы, красоте, вычлененной человеком из окружающего его мира неясным желанием овладеть солнечным бликом, яркой вспышкой цвета, манящим очертанием, в котором глаз угадывает нечто не поддающееся выражению. И уже через эту иррациональность перекидываешь мостик к тайной мысли, выдающей себя то амулетом из кости, вырезанной в виде медвежьего зуба, то подвеской из резца бобра, вроде тех, что лежат во впадине древнего жилища.
Иногда мне становится страшно, когда, раскладывая по пакетам кости, я вижу воочию, как изменился человек за эти тысячелетия, как неизменна природа, не поспевающая за человеком. Кое-что человек уже успел уничтожить, но лоси ещё живут в наших лесах. Они расплодились особенно широко за послевоенные десятилетия на зарастающих вырубках, на молодых лесопосадках, но бобры на берегах Плещеева озера были выбиты ещё до появления здесь Петра I. Были выбиты в прошлом, потому что сейчас они нет-нет да появляются в результате многолетних усилий звероводов, пытающихся возродить на лесных речках колонии этого симпатичного трудолюбивого народца.
Вот и в здешних краях, где некогда на озёрах, ручьях и болотах стояли их хатки, бобры были выпущены перед самой войной. И исчезли. Все полагали, что опыт оказался неудачным и бобры погибли. Впору было начинать всё сначала, но оказалось, что бобров похоронили преждевременно.
Они объявились за год до моих первых раскопок на Польце, причём довольно курьёзно, о чём мне ещё тогда рассказал Володя Карцев, и теперь изредка появляющийся в нашем доме.