— Да нет, почему же? Такие же, как и мы с вами. Только железа у них не было, всё из кости да из камня делали.
— Ишь ты, додумались до чего! — В голосе старика слышится уважение к непонятному. — И находите?
— Конечно. Раскапываем и находим. Вот жили здесь, на берегу, так же, как вы, острогой рыбу били…
— Строга-то из чего у них была? Железа-то, сам говорить, не было?
— Из кости. Затачивали кость, зубцы делали, на палку насаживали и били рыбу.
— И находили вы такую-то строгу? Али только предположения есть?
— Здесь ещё нет, но у моста нашли. Так что всё точно.
— А рыба какая у них была? Про то неизвестно?
— Тоже известно. Такая же, как и сейчас: щуки, лини, сомы, окуни, плотва, налимы…
— Со-мы?! А сейчас здесь сомов нет — разве что в Кубре, у Андриянова. Может, по тем древним сомам это озеро Соминым и стало прозываться?
Старик разволновался не на шутку. Новый, неведомый мир, существовавший испокон веку в этом знакомом от рождения мире, открывался ему сейчас. Но сын торопил его:
— Хватит, батя, ехать надо! Мало рыбы взяли. Ну, счастливо вам оставаться!
— Спасибо. Ни рыбы, как говорится, ни чешуи!
— И вам того же…
Встав, они направились к лодке — старый и молодой, оба кряжистые, с узловатыми мускулистыми руками, привыкшими и к веслу, и к топору, и к лопате, чтобы в земле копаться.
— Ишь ты, тоже люди, значит, — донеслось из темноты…
Юрий, поворочался в спальном мешке и затих.
Сон долго не шёл. Я лежал и смотрел на звезды, прислушивался к тоненькому звону комаров, что кружились над нами и отлетали, испуганные запахом диметилфталата, которым я старательно намазал перед сном лицо.
Сколько раз вот так же, на этом месте, люди разжигали костёр, и круг света, брошенный им на землю, становился — пусть на короткое время — для человека «домом». И теперь, и недавно, и много, поколений назад…
Потом звезды закачались, поплыли куда-то в сторону, вниз; они текли надо мной широкой мерцающей рекою, а спиной сквозь мешок, плащ и ветки я ощущал медленное вращение земли, которая несла нас, этот костёр, ночной лес и влажное близкое озеро сквозь темноту сияющего пространства…
Наверное, я вздремнул и очнулся, когда сквозь сон услышал, как Юра поправляет костёр. Но это был старик с сивой, немного всклокоченной бородой, без шапки, в короткой меховой телогрее, переделанной из старого полушубка. Отсветы огня плясали на его руках — старых, оплетённых верёвками синих вен; суставы пальцев распухли от застарелого ревматизма, и сгибал их он с трудом, пододвигая в огонь уже наполовину сгоревшие ветки.
Вытертые штаны до колен были замотаны онучами, на ногах были лапти, которые ещё плели иногда в Хмельниках на покос, а перепоясывал его лыковый ремень, на котором висела берестяная солоница и что-то вроде оселка.
В траве, немного поодаль, виднелось тёмное косовище.
«Вот не спится старому! — подумал я. — Ни свет ни заря на покос собрался… А косу что ж на земле положил?»
Заметив моё движение, старик поднял голову и посмотрел на меня. В свете костра лицо казалось кирпично-красным, а глаза, голубые и прозрачные, взблёскивали добро и внимательно из-под седых нависших бровей. И весь он был спокойный и уютный, этот деревенский дед с большими трудовыми руками, огрубевшими от крестьянской работы.
— Ты, извини, разбудил тебя, видно, милок! — не сказал, а словно пропел старик. — Да вот у костерка посидеть захотелось. Авось, думаю, хозяева не обидятся, старика не прого- нят…
— Да что вы, пожалуйста! Какие же мы хозяева, костёр — он для всех светит.
— Вот и я то ж думаю! Дак ведь люди-то разные бывают. К одним сам придёшь и поговоришь, и уважение тебе сделают, и ты их уважишь. А другие так просто: ещё стороной обходи, чтоб не обидели! Разные люди, каждый на свой манер…
Старику хотелось поговорить. Видно, передумал он уже давно все свои думы, перебрал их, как нехитрый скарб, и нужен был ему собеседник, чтобы можно было выговориться, освободиться от груза, что собрал он за всю свою жизнь. И от радости, что нашёлся человек, которому всё это можно пересказать, он словно молодел на глазах, и лицо его менялось от вспышек пламени, а я думал: сколько же лет ты прожил, дед, на этой земле? Семьдесят, девяносто или все сто?
— Да вот, к примеру сказать, ночевали тут одни. Тоже на лодке приехали, с мотором, егерь с ними, Иван Егорыч, из охотхозяйства, видно, начальники большие. И палатки у них, и ружья, водки навезли — страсть! Пьют, стреляют… А что, спроси их, стрелять? Нешто охота сейчас разрешена? Птицу — её жалеть надо, жалеть! Тоже жизнь у неё своя, сроки свои. Ты по осени её бей, птицу-то, когда в перелёт идёт. А летом — одно смертоубийство это. Тоже я к ним пришёл, подсел, вроде разговор завести, а они — пошёл, говорят, отсюда, старый хрыч! Наше это место, мы всё могём! Ну да я что — пошёл. Что с пьяным-то сделаешь — ещё стрельнет тебя с перепою. Мне уж Егорыч говорит: «Уходи от греха подальше! Сам плачусь, что связался, да — приказ…» Однако схоронил птицу — не побили ни одной. А не углядишь — потом только пёрышки собирай… Беречь её надо, вот что! Разве прежде столько её было!
— А что — больше?
— И-и, куда там! По осени перевесь ставили, сотнями вынимали. А лук так, для баловства только, чтобы глаз не ослаб…
— Из лука?!
— Какой лук! Баловство одно для ребятишек! Для настоящей охоты снасть нужна. Охотник — это тебе не на моторе гонять. Ты знай, где зверя найти, как взять его лучше… Дело своё любить надо! А зверя али птицу без толку переводить — это у нас не водилось. И рыбу опять же…
— Так сейчас, отец, охота да рыбалка вроде баловства остались, как вы говорите. Не то теперь время. Другим делом люди заняты.
— А дело-то одно всегда — сам знаешь! Люди разные. Ты вот, к примеру взять, можешь рыбу ловить? Можешь. Глаз у тебя крепкий? Крепкий. А чем, к примеру, занимаешься? Наукой… И опять же тебя всё к старому тянет: там поохотишься, там рыбу поудишь, ушицы сваришь… Всё равно как меня — нет-нет да на старое пепелище потянет. Кто, думаю, там сидит, что за люди такие?
— А вы лесник? В Хмельниках живёте?
— В Хмельниках! — не то подтвердил, не то презрительно фыркнул старик. — Лесовик, лесовик…
Бормоча, дед склонился к огню. И, разговаривая, он всё время двигался: то бревно в костёр пододвинет, то веточку поправит…
— Много копать-то будете? — вдруг спросил старик.
— Пока не знаю ещё. А удастся ли что найти — это как повезёт.
— Ну, ты найдёшь. Я тебя давно ещё заприметил — поди уж который год сюда приходишь. Видать, помнишь ещё, где что было?
— Помнить, положим, не помню — сотню лет и то прожить трудно, а здесь тысячи. Наука просто у нас такая — археология называется. Наука о древностях. Поэтому и находим. Правда, здесь ещё и везение нужно: наука наукой, да и на счастье надейся!
— Счастливые, говорят, в сорочках рождаются. Только счастье у разных — разное: одному и в золоте горько, а другому и вовсе ничего не надо — радость у него есть своя! Да что о науке говорить: когда бы сам не жил, то и не знал бы ничего, так я понимаю. Не в книжках правда, хотя тоже польза от них…
От тихого и неторопливого голоса деда подступала и накатывалась дрёма. Она поднимала волной, и, пока голова скользила по ладони, я пролетал сквозь вереницы то ли слов, то ли мыслей, вздрагивал, открывал глаза, но дрёма снова смыкала веки.
Старик глядел через костёр, ласково улыбаясь.
— Ты спи, спи. А я у огня посижу — в охране вроде. Дело наше стариковское… Человека любить надо, человека!.. И к тебе удача не так приходит, не за науку твою. Любишь то, что человек сделал, да не само по себе, а за того человека. Главное это!
Засыпая, сквозь несомкнутые щели век я видел, как старик ещё раз поправил костёр и поднял с земли то, что я принимал за косу. На конце длинной отполированной палки было привязано чёрное остриё — кремнёвый наконечник, обмотанный жилами и залитый смолой. Старик что-то мурлыкал себе под нос, глядя в огонь и поглаживая рукой древко.