Они. Дети с синдромом Ирудо. Японского доктора с оттопыренными, похожими на вареники ушами, хорошо теперь узнаваемыми во всём мире. Ещё пять лет назад их не было. Не ушей – детей с синдромом.
Детей Ирудо. С лёгкой руки одного из телевизионных шутников прозванных Иродами. Сейчас на эту тему никто уже не шутил.
Их стало слишком много.
Похожие. Тонкие, высокие – выше сверстников – с бледной в синеву незагорающей кожей. Непропорционально вытянутые лица, глаза с расширенными зрачками, треугольные лбы. Точно сошедшие с полотен Эль Греко.
Они молчали. Всегда. Ни единого слова. Ни единого звука. Взгляд, устремлённый в никуда, как бывает у слепых.
Они могли часами сидеть, уставившись в пространство. Нe есть, нe спать, нe моргать даже. Просто мороз по коже.
Они были совершенно безобидными, не становились агрессивными, не крушили всё вокруг. Но их боялись, ими брезговали. Как боятся и брезгуют всем непохожим, выходящим за рамки приличия. Как беду, неожиданно постучавшуюся именно в вашу дверь.
А люди? Люди приспосабливаются ко всему. Кто-то отказывался от новорождённого ещё в больнице, заподозрив неладное. Кто-то, сцепив зубы, выполнял родительские обязанности. Кто-то просто любил. Своего, долгожданного, самого-самого.
Клиника Трищенко и Брукина трубила по всем телевизионным каналам, что готова сделать человека из любого Ирудо. Таблетки, уколы, примочки из ослиной мочи – всё шло в дело. Многие отказывались заводить детей. Малышня оказалась на вес золота. За каждого карапуза государство платило молодым семьям немалые деньги. И жизнь продолжалась. Жизнь всегда продолжается.
Бочарову нужно было в больницу к двенадцати. Он поздно встал, долго и с наслаждением плескался в душе, торопливо выпил чаю, пометался немного в поисках чистой рубашки, сгрёб со шкафа ключи от машины.
Солнце нежно грело макушку. Сладко пахло молодой листвой, по земле белым ковриком стелился тополиный пух.
Первые самые дисциплинированные мамы уже вывели малышей во двор. Над детской площадкой стоял цыплячий гомон. Юный боец уличного фронта не рассчитал разбег и врезался Бочарову белобрысой головой в живот.
– Под ноги смотреть надо! – взвизгнула на скамейке молодая женщина в ярком свитере.
На бортике в песочнице чинно сидел, глядя в пустоту, мальчик Ирудо лет пяти с лохматой, давно не стриженой головой. Ещё из тех, из первой волны.
По неписаному правилу детей с Ирудо выгуливали в соседнем скверике, но что, например, делать, если у вас один нормальный, а один такой? Не разорваться же. Конечно, другие мамаши посмотрят неодобрительно, но, скорее всего, ничего не скажут.
Девочка в красных штанишках набрала в совок песка и высыпала на голову мальчику Ирудо. Тот, не поворачивая головы, часто-часто заморгал глазами. На проделку маленькой агрессорши никто внимания не обратил.
Возвращался Бочаров уже в сумерках. Тускло горели пыльные фонари. Ещё слаще пахло молодой листвой. Он с трудом втиснул «Тойоту» между криво вставшими «Шкодой» и «Кией». Осторожно приоткрыл дверцу, выставил ногу на мостовую.
– Папа, – тихо позвали рядом.
Элька сидела на лавочке, накинув куртку на плечи.
Заговорила быстро, будто боялась, что Бочаров ее перебьёт.
– Пап, я решила. Устрой мне аборт. У одного из своих докторов. Пока ещё срок маленький. Только не отговаривай, я тебя прошу.
– Хорошо, думаю, договорюсь на следующую неделю. Ты точно решила?
– Я точно решила. Правильно – не правильно, но решила.
– Эль, – Бочарову захотелось обнять дочку, как маленькую, но побоялся, что ей не понравится. – Я на твоей стороне по определению. Просто не могу иначе. Хочешь, пойдём мороженого съедим?
– Не хочу. Твои методы утешения за последние пятнадцать лет ничуть не изменились. Маме не говори, ладно? – Элька легко поднялась, подхватила сумочку и растворилась в сумерках, как городская нежить: бесшумно и без следа.
Бочаров занял её место на скамейке и достал сигарету.
Проходя мимо песочницы, Бочаров увидел давешнего мальчика Ирудо. Похоже было, что тот так и сидел здесь с утра. Теперь уже в одиночестве. Остальных детей увели домой мамы: ужинать и смотреть «Спокойной ночи, малыши».
Мальчик по-прежнему напряженно всматривался в потёкшие сумерки. Под попой у него расплылось большое тёмное пятно: подгузник не справился.
– Бросили, – понял Бочаров. Почему-то он даже и не возмутился особо. Хотя должен был.
Надо бы полицию вызвать.
Сколько их придётся прождать? Час, не меньше. Холодно уже. И ветер поднялся.
Бочаров вздохнул, подошел к мальчику, ухватил за плечо, заставил встать:
– Идём, брат. Ждать лучше дома, в тепле.
Жена разбирала на кухне сумку с продуктами. Увидев мальчика, она уронила на пол апельсин. Апельсин укатился под стол.
– Это твой сын? – спросила жена и села на стул.
– В смысле? – не понял Бочаров. – А, нет. Бог с тобой. Его на улице бросили. Завтра к Бианкину в приют отведу. У него приют один из лучших в городе.
– У него вшей нет? – заволновалась сразу пришедшая в себя жена.
– Сейчас его вымою, – сказал Бочаров. – Достанешь для него мою фланелевую рубашку?
– Я картошки пожарю, – сказала жена. – И сосиски. Он же голодный. Дети любят картошку.
Мальчик Ирудo картошку любил. Он съел две тарелки. Бочаров уложил его спать в холле на раскладном диванчике. Гость лежал смирно, положив руки на одеяло. Глядел, не отрываясь, в потолок.
Ночью Бочаров проснулся от того, что на кухне горел свет.
Мальчик Ирудо сидел за столом и водил карандашом по листу бумаги. Бочаров засмотрелся на странный рисунок.
Парящий в темноте белый замок с потрескавшимися стенами, изъеденными голодным плющом. Перекошенные влажные окна. Вывернутые наизнанку странно переплетённые мраморные лестницы, обросшие, как днища кораблей, бурыми морскими червями, то ли взлетающие вверх, то ли скользящие вниз. Уродство и величие. Красота и мерзость. И не оторваться. Что там бродило или набухало, как тесто в квашне, в молчаливой детской душе?
Бочаров погасил свет и увел мальчика спать. Утром на всякий случай сложил рисунок и убрал в карман.
– Не знаете, как найти доктора Бианкина? – спросил Бочаров у молодой нянечки, с трудом толкающей перед собой нагруженную доверху тележку с чистым бельём.
– Второй поворот налево, третья дверь направо, – машинально ответила женщина и погладила маленького спутника Бочарова по голове.
Аркадий вдруг ни с того ни с сего вспомнил, что при Доме ребёнка имелся детский сад. И что кое-кто из родителей устраивается туда на работу. Быть поближе.
Бочаров постучал в дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, приоткрыл дверь. Бианкин сидел за столом, вытянув губы дудкой, и заполнял истории болезни. Рядом на блюдце примостился одиноким сиротой заветренный бутерброд с варёной колбасой.
Бианкин оторвался от бумаг, удивлённо поднял на Аркадия уставшие глаза.
– Вот, – подтолкнул тот вперёд мальчика. – Вчера во дворе нашел. В песочнице. Бросили его.
– Другие в песочницах деньги находят, а ты… – пожурил Аркадия совсем даже и не удивившийся Бианкин. – А почему ко мне? Вызвал бы полицию.
– Если сразу к тебе, то, может, в вашем доме ребенка и оставят. «Счастливое детство» – лучший в городе. И уход хороший, и питание, и лечение.
– Да ну, – махнул рукой Бианкин, – какое у детей Ирудо лечение? А мальчика оставляй. Директриса в полицию позвонит. Они прямо здесь протокол составят. В первый раз, что ли.
– Я знал, что ты поможешь. Спасибо. Ещё знаешь что, – спохватился Бочаров, – я вчера своего гостя ночью на кухне застал. А перед ним рисунок странный. Что скажешь?
Аркадий достал из кармана изрядно помятый листок бумаги.
Бианкин повертел рисунок в руках, отодвинул подальше от глаз, придвинул.
– Интересно. И твой туда же, – педиатр выдвинул из письменного стола застревающий ящик, достал оттуда стопку листов, разложил на столе.