Бурный поток вспенился волной, высекая брызги. Вода без усилий подхватила об-мякшее тело не-дузла и, стекая по наклонному полу к дальней стене камеры, вынесла полу-прозрачный студенистый комок в широкую сточную трубу.
Через пару сотен вдохов большая прямая труба донесёт свою жертву до океана и вы-плюнет её в солёную теплую воду. Где безмысленный и бестревожный кусок плоти будет ещё долго плавать, автоматически совершая бездумные вдохи. И обжигать ядом неосторожных.
Русельф вздохнул с чувством выполненного долга и уложил шланг обратно. Ещё че-рез тысячу вдохов пришлось повторить операцию с узником из последней камеры. До конца смены, до воссоединения с разумом расы, с радостью и спокойствием осталось три тысячи вдохов.
Зашуршав, отворилась наружная дверь. Орудуя короткими дубинками, контролёры дежурной смены втолкнули в коридор нового заключённого. Тот обречённо плёлся, не поднимая глаз на тюремщиков. Но Русельф застыл, потрясённо глядя на доставленного преступника. Дежурные впихнули новичка в свободную камеру и поспешно ретировались. Русельф оглянулся на закрывшуюся дверь и неуверенно приблизился к камере. Собрался с силами и рывком распахнул её.
— Пести?! Как ты здесь оказался?
— Папа!
Молоденький дузл бросился к Русельфу, вокруг него бушевал целый пожар нитей-мыслей. У Русельфа сжалось сердце: сын плохо выглядел, лишённый подпитки Сферы. Его нити немедленно и совершенно инстинктивно присосались к отцовскому усилителю. Русельф чуть дёрнулся, но не стал их обрывать.
— Что ты натворил?
Пести зашелся в рыданиях. Язык у него слегка заплетался, когда он, всхлипывая, произнёс:
— Куратор огласил распределение для нашей линии. Меня назначили в контролёры!.. Сказали, будет династия.
Русельф довольно долго молчал, прежде чем спросить:
— И чем тебе не понравилась профессия контролёра?
Пести широко распахнул глаза:
— А тебе что, нравится? Ты же… не живешь! Я уже забыл, когда ты в последний раз улыбался. Да я почти забыл, когда ты приходил домой! Ты же всё время в тюрьме. И всегда мрачный. Конечно, тебе нечему тут радоваться, я понимаю. Но, пап, ты хоть сам помнишь, когда радовался, когда был счастлив?
— Я выполняю свой долг, — ледяным тоном отчеканил Русельф. — Я защищаю нашу Сферу, и в этом — моё счастье.
Пести посмотрел на него с недоумением.
— Ты серьёзно?.. Пап, а ты помнишь, какого цвета небо?
Русельф вдруг испугался. Дузлы никогда не смотрели на небо! Им хватало зрелищ вокруг себя.
— При чём тут небо? Откуда у тебя эти дурацкие мысли? — дрогнувшим голосом спросил он.
— Пап, небо — цвета океана. И оно огромно. Огромней, чем даже океан, огромней, чем все океаны планеты, огромней, чем Сфера!
— Замолчи! — просипел Русельф, но сын не унимался.
— Я не хочу провести всю жизнь в тюрьме, как ты. Я хочу смотреть на небо и выше неба! Ведь за ним наверняка что-то есть, оно не может, не должно ограничивать мир… А Сфера не должна ограничивать жизнь, — закончил он тихо.
Русельф застонал. Да, за такие идеи Пести безусловно должны были изолировать от общества. Ведь это почти мятеж! Как он упустил, что в голове сына бродят такие опасные мысли, когда? Или… он в самом деле стал забывать о семье, уйдя в работу? Но ведь так и положено: именно в беззаветном служении обществу и состоит главная цель каждого дузла! И именно это и есть счастье, верно?.. Или всё-таки нет? Или счастье не только в этом?
С болью глядя на трясущегося, словно в ознобе, Пести, Русельф лихорадочно пытался собрать разлетающиеся мысли. Перед внутренним взором упорно вставала картина опухоли, пожирающей его родного сына. Страшная, чёрная, пузырящаяся масса засасывала Пести, сминала и перемалывала его тело. И наконец, полностью поглотив молодого дузла, торжествующе распрямилась. Из чёрного комка на Русельфа смотрели глаза сына.
Русельф вздрогнул. Но ведь это неправда! Это не может быть правдой!
Додумать до конца и понять, что делать, ему не дали. Ворвавшиеся сменщики, очевидно, сообразившие, наконец, кем приходится их товарищу новый заключённый и чем это может грозить, дружно навалились на Русельфа и сорвали усилитель. Его словно ударили дубиной по голове.
— За что?! — взревел Русельф. — Я же ничего не сделал!
Или… сделал? Внезапно его поразила страшная мысль: неужели его мимолётные со-мнения, его сочувствие сыну — уже предательство?