— О-о, на хер, на хер, на хер. Что я делаю? Только что какой-то остолоп в туристских шортах и футболке с надписью ВСЕМИРНАЯ МИССИЯ ИНК опустился на колено рядом с моей каталкой и вежливо спросил, все ли у меня хорошо. Ладно-ладно, не остолоп он. Хватит, до скорого.
На скамье у моря Валенты, закатав левую штанину выше своего механического колена, разглядывал фальшивую конечность, гладя ее по всей длине, как массируют себя бегуны после судороги. Древесина — английская ива, плакучее дерево — была покрыта лаком, но местами лак стерся, и там можно было занозить руку; придется время от времени лакировать заново, подумал он, перекрашивать себя, как подновляют краску на паровозах, — странная, неестественная забота. Когда разорвалась мина, Валенты мчался вверх по склону холма к зубчатым развалинам каменного дома, в котором непредусмотрительно заняли оборону несколько фашистских солдат. Их окружили, и исход дела был ясен. Никакой тайны финала, никакой неопределенности в развитии событий; все они — и немцы, и полк Валенты, и британские войска, наступавшие с северной стороны, — были цифрами и значками в уже решенной математической задаче.
Когда мина разорвалась, Валенты отшвырнуло обратно вниз по склону. Он почувствовал, как сломалась о валун раскатанной стены рука — отметил даже глухой хруст кости, — и когда наконец замер на камнях, то первым делом потянулся к руке, надеясь как-то приладить ее, чтобы уменьшить боль. И прошло, казалось, несколько минут, пока он понял, что у него нет ноги. Боли не было, только полное онемение, будто при обморожении. От бедра плоть свисала кальмаровыми щупальцами. Взор застилало красным, и Валенты не мог взять в толк почему, пока не поднял руку к глазам и не понял, что голова у него окровавлена. Даже уши были полны крови. Он лег на камни, не препятствуя кровотечению. Подумал, что надо молиться, но не сумел заставить себя думать словами. Вместо этого он вспомнил маковец, который мать изредка, по особым случаям, пекла на десерт, когда Валенты был маленьким. Ожидая конца, он утешал себя видениями макового торта. Позже, в полевом госпитале, размякший от морфина, Валенты не мог решить, что его больше угнетает — утрата конечности, шрапнельные рытвины во лбу или то, что единственные крохи жизни, за которые он смог уцепиться, умирая на поле боя, оказались крошками пирога.
Уже ночь, и после парочки знобких, но ободряющих покурок на улице и очередного игривого ощупывания на входе я переместился к стойке «Чили тоже» напротив терминала Джи-9. К табуретке мне пришлось переждать очередь в десять человек, и сейчас я чувствую на себе злобные взгляды других ждущих — будто отравленные дротики впиваются в спину. Эх! Понимаю, это верх хамства — занимать драгоценный табурет, не имея иной цели и умысла, кроме как строчить лист за листом это бесконечное письмо, да прихлебывать содовую по доллар семьдесят пять за порцию (без льда), да проверять иногда, как там Валенты, — а в это время другие бедолаги стоят и молча дуются, перевешивая свою ручную кладь с одного ноющего плеча на другое и мечтая только о холодном пиве и таблице с результатами бейсбола по телевизору. У меня мелькнула мысль купить всем по пиву, но у большинства из них руки заняты, и, кроме того, наверняка это запрещено инструкциями внутренней безопасности. Уж извините. Не бывать мне вашим солодовым самаритянином, балбесы.
Из телевизора, подвешенного в углу, я узнаю, что цены на нефть рванули вверх, а биржевой индекс падал весь день. Бедняга индекс. Может, послать ему открытку, пожелать скорейшего выздоровления, — веселенькую, само собой, типа как со Снупи. Ну что за жуть! Британский фунт упал по отношению ко всемогущему зелененькому. Но постойте — а это что? Какая-то фигня под названием «легкая светлая сырая» поднялась на 31 сотую пункта! Дорогие Американские авиалинии, я не имею ни малейшего понятия, что это за «легкая светлая сырая», но это неотразимое начало для объявления в колонке знакомств, вам не кажется? И в любом случае, меня интригует, что она выросла. Хочу добавить: надеюсь, ваши-то акции прут вверх как на дрожжах, черт их дери. Процветание для всех, трулля-ля. Давайте все вместе, задрав зады, станцуем танец доллара.
Сказать по правде, это первый бар за пять лет, в который я сунул нос, и, совсем по правде, я не вполне понимаю, почему бы мне не опрокинуть стопочку. В моем положении бороться против знакомого притяжения бутылки(ок) — все равно что отмахиваться от осы, когда тебя жует аллигатор. Какой смысл?
Ага, решимость. Решимость, точно: деревенский родственник стремления. «Мы мир изменить не жалаем. Нам главно, чтоб горох уродился». Заметьте, я не против кира — я никогда не переставал его любить, даже когда он пытался убить меня, — нет, другая решимость: тут у меня целый список дел, который еще только предстоит почеркать. Знаете, при моем устройстве мозгов мне понадобится десять лет, чтобы эту стопочку допить, а мне, будь я проклят, есть чем заняться прямо сейчас. И все же приятно повстречать бывших приятелей. Вон, сзади, тянет от стены гусиную шею застенчивый жердяй мистер Гальяно, а вон выступил вперед громила с крестьянской мускулатурой — Джентльмен Джек из Теннеси.[34] О, и смирновка, смирновка, моя давно покинутая истинная любовь. У нас было времечко, а? (Тапер, играй!) Но откуда, черт побери, взялись все эти новые изящные водки? Весь передний ряд, бравые, как девицы в силиконовых лифчиках на конкурсе красоты. Никого из них я не знаю — должно быть, молодая смена, ретивая и зеленая. Ну а в общем, такая и была у меня компания. Что тут сказать? Я вырос в Новом Орлеане, где цирроз печени обозначается в свидетельствах о смерти как «естественные причины». Был поэтом, который, отравившись Китсом, а потом Фрейдом, верил, что истина заперта на чердаке подсознания и, чтобы ее высвободить, нужен дурман. Нажил глубокую приязнь к хмельным женщинам, не говоря уже про преднамеренную потерю памяти. Я ходил в дырявых свитерах. У меня умерла собака. Я опаздывал на автобус, ненавидел холод, страдал аллергией на пыль, не умел станцевать и пары тактов. Меня бросали. Я бросал. Жизнь слишком затянулась. Или, как писал Берриман,[35] «О брат, меня томила жажда».
34
Автор имеет в виду ликер «Гальяно», продающийся в высоких и тонких бутылках, и виски «Джентльмен Джек».
35
Джон Берриман (наст, имя Джон Смит, 1914–1972) — выдающийся американский поэт, страдавший алкоголизмом и покончивший с собой.