Вернувшись, я услышал, как мать бурчит:
— Чертов твой папаша. Весь день ковыряется с чертовыми машинами, а на свою ему наплевать, извини за выражение. Но это так в его духе. Так что, видно, он посмеется последним.
— Ты говорила, что он никогда не смеется.
— Бенджамин, это фигура речи. Что же мы теперь будем делать!
Я полез в машину за картой, но она мокла в луже антифриза, струей которого меня ошпарило. Я вспомнил, что надпись на карте советовала водителям, едущим через пустыню, на всякий случай брать запас воды, а мы этим советом пренебрегли. Тут я наконец заметил, как холодно снаружи, и удивился: я-то думал, в пустыне жарче, чем в Новом Орлеане. Меня затрясло.
— Кажется, надо поднять капот, — сказал я.
— Вот и подними, — отозвалась она.
Я отпер и поднял капот, и в меня ударил заряд горячего пара, — это было даже приятно. Мы постояли немного, глядя на клубящиеся облака и слушая бормотание и дребезжание стреноженного заглохшего двигателя, и мать предложила сесть обратно в машину, чтобы не мерзнуть.
— Надо выключить фары, — сказал я, — а то аккумулятор сядет.
— Ага, так ты теперь механик? — ядовито спросила мама. — Это тебя отец научил?
— Это все знают.
— Не тычь мне этих всех, Бенджамин.
— Но так и есть.
— Наверное, ты хочешь чинить машины, когда вырастешь?
— Не знаю.
— Тогда, может, тебе надо было остаться дома, с отцом? Вместе бы ковырялись в моторах. Представь! Ты будешь колупаться в разных драндулетах, и можно будет не мыть руки и засыпать перед вашим чертовым телевизором, прости за выражение, и каждый вечер есть на ужин эти вшивые пироги. Мировая жизнь!
— Пироги, — сказал я. — Пироги — это лодки.
— Я знаю, что такое пироги! Я оговорилась! А ты еще смеешь меня поправлять, молодой человек. И вообще. Пироги, пироги. Если полить кетчупом, твой отец не заметит никакой разницы.
Она закурила, затягиваясь жадными наркоманскими затяжками.
— Ладно, на фиг твоего папашу.
Когда мимо нас без остановки и даже не сбавив ходу проехала машина, мать сказала:
— Вон уехал наш шанс. Ускользнул. Наш последний шанс.
— Я замерз.
От этого жалобного признания мать как-то успокоилась или образумилась, видно, я задел в ней материнскую струну, как бы слабо она ни была натянута.
— Я знаю, золотко, — мягко сказала мама. — Я тоже замерзла. Это все наша новоорлеанская кровь. Мы не созданы для такого климата. — И потрепала меня по волосам. — Все будет нормально. Обещаю тебе.
Где-то через полчаса салон машины залило ярким белым светом: сзади подъехал какой-то пикап. Послышалось сбивчивое урчание мотора сквозь поврежденный глушитель, скрип и бряканье открывающихся дверей. Мы не отрывали глаз от зеркал, стараясь разглядеть наших спасителей, каждый своего. К форду подошли двое, один слева, другой справа. С моей стороны оказался молодой парень, лет двадцати с небольшим, в соломенной ковбойской шляпе, синих джинсах и шерстяном жилете с синими, красными и черными полосками. Когда он склонился к окну, я увидел, что это индеец, или тот, кого теперь зовут коренным американцем, — по обеим сторонам его медного лица свисали лоснящиеся черные волосы. Наши взгляды встретились, и он ухмыльнулся, обнажив алые десны на месте двух передних зубов, и костяшками пальцев постучал по стеклу.
— Индейцы! — завопила мать. — Запри двери, Бенджамин, запри сейчас же!
Я посмотрел на парня за стеклом.
— Вам помочь? — спросили его губы.
— Во имя Господа милосердного и всемогущего, меня не оскальпируют, — запричитала мать.
— По-моему, они хотят нам помочь, — сказал я.
— Они хотят снять с нас скальпы, Бенджамин! Нам отрежут лбы!
Парень с моей стороны — уперев руки в колени, он симпатично хмурился — казался весьма озадаченным. Он выпрямился, поверх крыши «форда» переглянулся со своим спутником и пожал плечами. Я поднял указательный палец, знаком прося его не уезжать. Он нахмурился и еще раз пожал плечами, но не ушел.
— Нам хотят помочь, — сказал я.
Мисс Вилла вцепилась в руль и сжимала его крепко, как гонщик, а ее грудь, я заметил, ходила ходуном. Казалось, ее сейчас вырвет, но в следующий миг я увидел, что она сдерживает рыдания, а не рвоту. По ее лицу побежали слезы, и она еще крепче стиснула баранку. И качала головой вверх-вниз, будто шея у нее не выдерживала тяжести навалившихся страхов. Где-то в груди у нее хрипло квакнуло.