КОНСТАНТИН СИМОНОВ
ДОРОГИЕ МОИ СТАРИКИ
Из переписки с родителями в военные годы (1941 — 1945).
Публикация, подготовка текста и комментарии Екатерины Симоновой-Гудзенко
Публикация, подготовка текста и комментарии (кроме специально отмеченных) Екатерины Симоновой-Гудзенко. Комментарии Константина Симонова внутри текста даны в круглых скобках.
Предисловие
Когда я готовил к печати книгу своих военных дневников «Разные дни войны» я иногда уже прибегал к помощи моих, сохранившихся с того времени, писем к родителям, чтобы уточнить те или другие забывшиеся подробности своей жизни, а главным образом работы.
Сделанные мною теперь обширные выписки из писем матери и отца времен войны, я перемежаю своими, иногда приведенными полностью, иногда с купюрами, письмами к ним обоим. В меру сил я выстроил эту переписку последовательно, по датам, чаще точным, а иногда — приблизительным, установленным по косвенным признакам.
Быть может, для полноты картины следовало бы дополнить письма еще и телеграммами, но кусочки пожелтевших телеграфных лент наполовину поотклеивались, мешая прочесть написанное. Да и когда телеграммы изредка сохранились полностью — из них все равно много не вычитаешь — телеграммы военного времени не имели права содержать больше двадцати слов, включая адрес и подпись. И строки лежащих передо мною старых бланков напоминают только об одном: как, находясь в разлуке, мы спешили, обгоняя письма, сообщить друг другу — что живы и здоровы.
Переписка с родителями — не только часть моей собственной жизни в годы войны, но, как мне думается — и нечто более существенное. Называть это связью поколений — было бы слишком громко. Но какая-то частица этой общей связи здесь наверно присутствует, как и в истории всякой другой семьи на таком драматическом отрезке общественной и семейной жизни — как война.
Через много лет после войны и незадолго до смерти отца я написал небольшую поэму, так и названную «Отец». В поэме этой есть строки о письмах моих родителей в годы войны:
«Ни страха в письмах, ни тоски,
За всю войну — ни слова,
Хотя вы с мамой старики,
И сына нет второго…»
Сказанное в стихах — правда, и я горжусь тем, что, перечитывая письма родителей, не встретил в них ни единой строчки, нарушавшей бы в моих глазах цельность их взгляда на войну и на исполнение долга, легшего на плечи людей далеких им или близких — безразлично.
Отец писал и реже, и короче.
Мать писала чаще, подробнее, иногда по много страниц, это вынудило меня ко многим сокращениям. Не уклонюсь от истины — некоторые из этих сокращений связаны с повторяющимися описаниями нелегкого быта эвакуации. Мать, на которую, как на женщину, ложилось большинство всяческих невзгод, боролась с собой, — старалась поменьше об этом — и все-таки тяжелая повседневность выплескивалась в письма помимо ее воли. И она потом жалела об этом, и случалось, то серьезно, то с долей юмора, в следующих письмах сама казнила себя за вырвавшиеся у нее жалобы.
Своими сокращениями в письмах матери я не пытался приукрасить эвакуационный быт, тем более, что я располагал большими возможностями помогать своим старикам, чем многие другие люди. Я делал эти сокращения исходя только из одного — допустив простую мысль: а вдруг мать представила бы себе, что ее старые письма буду читать не только я, а и другие люди — что она сама оставила бы в них и что зачеркнула? Зная и силу ее характера, и порывистость ее натуры, и в то же время ее способность быть трезвым судьей собственных слов и поступков, я мысленно всякий раз пытался представить себя на ее месте и сокращал то, что, по-моему, сократила бы она сама.
Понимаю, как небезошибочен такой критерий. Но спросить — не ошибся ли? — теперь не у кого.
В годы войны, как и всегда, мать стремилась прочесть все написанное мною и высказать мне свое мнение сразу же, как только ей это удавалось. Как правило, она очень сильно преувеличивала достоинства сделанного мною, в этом сказывалось материнское чувство, подавлявшее все остальное.
Но когда, несмотря на это чувство, у нее возникали неудовлетворенность, недоумение, а тем более тревога за меня и протест против того, что я делаю — она писала то, что подумала, резко и даже сурово, на грани жестокости. Случалось, что самые резкие из своих писем она не отправляла, но и не уничтожала их, а давала мне их читать в своем присутствии, дождавшись, чтоб мы увиделись, и я имел возможность ответить ей, сидя рядом с нею.