Женя мне сказала, что она тебя приглашала в Челябинск, но ты не поехала, что меня несколько удивило (а, впрочем, тебе там, на месте виднее). Судя по себе, думаю, что главное сейчас в жизни не давать задавить себя тоске и скуке, а если это сделано, то все остальное приложится.
Как только кончу пьесу (а думаю, я ее все-таки кончить до отъезда на фронт), пошлю ее тебе с Луковским, а ты уже из своих рук можешь дать почитать в театре, ибо помимо тебя они пока ее ниоткуда получить не смогут. Пьеса как будто получается ничего, и в нее входят какие-то настроения и чувства, которые в известной степени дороги мне еще по «Истории одной любви».
О себе рассказать собственно больше нечего. Много работы. Сейчас из очерков последнего времени собираю вторую книжку прозы. «Русские люди» уже вышли тремя изданиями, «Лирика» выходит вторым изданием. Остальное тебе уже известно.
Посылаю для ознакомления с моим внешним видом пару фотографий, снятых в Сталинграде.
Крепко тебя целую, милая моя. Не обижайся на меня, пиши, а ежели сын у тебя иногда бывает свиньей и вообще плохим мальчиком, то помни, что частично в этом виновата ты, ибо принимала некоторое участие в появлении его на этот божий свет. Ну, все это, конечно, шутки. Крепко тебя целую, моя родная.
Твой сын Кирилл [34].
24 октября 1942 года.
(От матери)
Где ты сейчас: в дороге, вернулся или вновь задержался в Москве? Я считала, что ты уедешь 8-го — 10-го октября, как писал, и потому не сразу ответила письмом на твое письмо от 28/IX, но какая это была для меня счастливая разрядка после всех волнений, связанных с твоей поездкой и длительным молчанием.
Как я читала твои очерки, как чувствовала, видела в них тебя и как особенно остро выступали в них некоторые, очень важные штрихи: о славе, о дружбе, о том, что жить можно только ненавидя и борясь — и другое.
Как я жду теперь пьесу, и как благодарна тебе за все сведения о твоих делах.
Вчера я получила весточку от В. после перерыва больше чем в полгода. Сегодня ей ответила. Я была очень довольна, потому что ее молчание и отсутствие когда-либо привета в твоих письмах я объясняла себе тем, что что-то ей мешает мне писать, именно мне как твоей матери, и мне это было тяжело и беспокойно, но я просто замолчала.
Дорогой мой, неужели же будет реально тот счастливый день, когда я не в мечтах, а на деле обниму тебя? Скажи своему шефу, что он зверь, тигра лютая. Просто я от него этого не ожидала.
Ты пишешь, что важно сейчас заглушить в себе тоску и скуку. Этими словами ты даешь мне понять, что знаешь о моей усиленной работе с Григорием Михайловичем.
(Речь идет о том, что мать помогала литературно оформить научную диссертацию, лечившему всю нашу семью и эвакуированному тогда в Молотов, доктору Г. М. Вильвелевичу.)
Правильно. Я считаю еще, что важно сохранить в себе человека, не снижая его внутренней ценности мелочами жизни. Скуки у меня не бывает, потому что мне буквально с работой и возней по дому не хватает дня. А вот тоскую я по тебе сильно, и вообще много всяких сложных мыслей и переоценок ценностей, и иначе на все и всех смотришь, и отличаешь существенное от несущественного.
Получила большую радость, узнав, что Яков Николаевич [35] в Москве и видел тебя, и вы собираетесь в дальнейшем в совместную очередную поездку. Он и мне вселяет уверенность и бодрость в сознании его к тебе близости в условиях фронтовых дней и опасностей. Я не забыла, как он спал без подушки, когда ты потерял свою.
26 октября 1942 года.
Мама милая,
получил твои телеграммы и письма. Все еще сижу в Москве. За это время было у меня два срочных задания, на десять дней оторвавших меня от пьесы. Сейчас взялся за нее снова и думаю дня через 3-4 кончить, после чего думаю вылететь на фронт, ненадолго, очевидно, в Мурманск. После этого дней пятнадцать пробуду в Москве, потом опять поеду.
Много работаю, причем в последнее время что-то уже не с той интенсивностью, как раньше, очевидно, все-таки устал. То, на что уходил раньше день, сейчас делаю в три. Ну, ничего, полагаю, что это пройдет. Не помню, писал ли тебе, дней через двадцать, т.е. к моему возвращению с фронта выйдет большая книжка моих стихов, страниц в 300. Там будет собрано все, показавшееся мне лучшим, начиная с 1938 года, с книжки «Настоящие люди».
Все твои друзья и знакомые более или менее живы. Вчера видел Яшу Халипа, который передает тебе привет. Да, не помню, писал ли тебе, что летом погиб Миша Бернштейн [36], — помнишь, тот самый, с которым мы были у тебя перед отъездом моим на Север. Еще убиты двое институтских товарищей, но ты их не знаешь.