Из театра мы вышли на Невский. В ночи матово плавились фонари. На широкие просторы проспекта откудато из-за Ладоги или с Пулковских высот накатывались запахи снега, подточенного теплым ветром.
- Вот, старина, опять скоро март, - сказал Лихарев. - А тот все не забывается. Помнишь?
Как же мне не помнить!
Тот март был в далеком тысяча девятьсот сороковом.
Во время войны с белофиннами я работал в газете 8-й армии. Штаб и редакция были расквартированы в маленьком, сжатом лесами городке Суоярви. Когда, возвращаясь с передовой позиции, мы смотрели с холма на городок, он, занесенный по самые плечи снегом, казался сделанным из папье-маше.
На правом фланге армии действовала дивизия, в которой саперным взводом командовал Борис Лихарев. Газета наша не раз писала о нем и его подчиненных. А в один из дней пришло известие, что Борис Лихарев награжден орденом Красного Знамени.
Мы давно пытались заполучить самого Лихарева в нашу редакцию. Теперь выпал подходящий случай, и редактор послал меня в дивизию за поэтом-ордепопосцем.
Лихарев встретил известие об откомандировании без особого энтузиазма. Он привел меня в землянку своего взвода, познакомил с бойцами и тут же, приткнувшись в уголке, заснул. Когда через час или два мы сидели у раскаленной докрасна бочки из-под бензина, превращенной в печь, и прихлебывали из алюминиевых чашек чай, Лихарев отвечал на мои вопросы неохотно, односложно, задумчиво поглядывая на огонь красными от недосыпания глазами.
Мне показалось, что Лихарев, хотя поначалу и обрадовался мне, теперь досадует. Я же недоумевал. Мне хорошо было известно место саперов на фронте. Откомандирование в редакцию, конечно, не избавляло его от всех угроз, которым подвержен человек на войне, но ведь вытаскивало из самого пепла. А он вот недоволен. Тогда я еще не понимал, что Лихарев переживал не только расставанье с людьми, с которыми принял боевое крещение...
Надо заметить, что все мы в ту пору проходили лишь первые университеты войны. Многие из нас еще видели ее в романтической дымке и, когда писали о боях, долто не могли отделаться от трескотни и красивости.
Лихарев сразу же, с первого часа, в отличие от нашего брата журналиста увидел войну такой, какой она была на самом деле: нечеловеческое напряжение, лишения, кровь друзей на голубом с черными подпалинами снегу.
Потом он расскажет об этом в своих "Записках сапера" - своеобразном дневнике командира взвода и поэта.
Тогда, зимой 1939-1940 года, многие писатели получили боевое крещение. Лихарев по долгу командирской службы шел впереди всех. Он знал и умел значительно больше, чем многие из его собратьев по перу.
Вот только один абзац из его "Записок".
Командир взвода ночью вывел своих бойцов на передний край. Нужно было проделать проходы в проволочном заграждении. У красноармейца Ефимова дело не шло.
Ножницы отказывались ему повиноваться, и он, шепотом яростно проклиная белофиннов, окончательно растерялся среди обрезков колючки, - пишет Лихарев. - Я взял у него ножницы и, беззвучно перекусив проволочные петли, на месте показал ему, как всего удобнее работать, как нужно пересекать скрученные железные нити возле самых колышков, на которых они крепятся, как нужно оттаскивать потом перерезанную проволоку".
Не многие литераторы в ту пору могли похвастать таким уменьем!
...Но вот наконец Лихарев простился со своим взводом, и мы погрузились в полуторку, которая должна была доставить нас в тыл дивизии. Оттуда на перекладных нам предстояло добираться до Суоярви.
Машина прыгала на лесной дороге, только что пробитой саперами, тяжело переваливаясь с кочки на кочку.
Мы лежали на брезенте у самой кабины, и пустые бочки ящики то и дело наваливались на нас.
Полуторка, захлебываясь от перенапряжения, тем не менее ползла и ползла, как букашка, в этом вековом, еще совсем недавно нехоженом лесу. Война прокатилась по нему, вырвала с корнем столетние ели, срезала с сосен вершины, разворотила болота так, что над ними и днем и ночью клубился пар, будто земля никак не могла отдышаться от ударов тротила.
Лихарев бормотал что-то себе под нос. Я прислушался.
- Спрессованная ненависть к врагу...
Через минуту он снова повторял строчку.
По всей вероятности, я был первослушателем стихотворения "Тол". Едва появившись Е печати, оно станет сразу же знаменитым. В нем каждое слово, как патрон в обойме.
Спрессованная ненависть к врагу,
Мой верный тол, оружие сапера,
Широкий путь пробил ты сквозь тайгу,
И этот путь забудется не скоро.
Где слово ты промолвил, там взгляни,
Глубокая в земле чернеет яма.
Деревья в два обхвата, камни, пни
Ты опрокинул, действуя упрямо.
Ты шел, с размаху надолбы круша,
Обугленная помнит Луисвара,
Как веерами бревна блиндажа
Приподнялись от точного удара.
И падал враг. И с громом в небеса
Летел бетон, железо в жгут свивая.
Гора тряслась, и рушились леса, -
Работала стихия огневая.
А мы, готовя к действию фугас,
Надкусывая капсюли зубами,
Не думали, что, может быть, и нас
Твое заденет бешеное пламя.
Мы жизни наши вверили тебе,
Бикфордов шнур окурком прижигая
И на привале в брошенной избе
На жестких связках тола засыпая.
Но был ты другом другу своему,
Оружие сапера боевое,
Над головами нашими сквозь тьму
Промчались глыбы в скрежете и вое.
Ты все сказал. Дополнить не могу.
Ты позовешь, тогда откликнусь вновь я.
Спрессованная ненависть к врагу,
Ты, как стихи, не терпишь многословья!
Во время Великой Отечественной войны Борис Лихарев был зачислен в писательскую группу при Политуправлении фронта, до этого работал в газете "На страже Родины". Это была уже чисто журналистская работа, а нередко газетная поденщина, требовавшая предельного напряжения сил. Тогда, в блокированном Ленинграде, мы встречались часто. Я, как всегда, просил у Бориса стихов для своей газеты. Но стихов в запасе не было. Все, что делал Лихарев, шло в номер.