Вышло так, что старый и хромой
Человек, пришедший в дом к поэту,
Палку позабыв, ушел домой.
Для поэта - выше счастья нету!..
Эти строки взяты из стихов, названных "Радость поэта". Название точно выражает главное направление работы Мустая. Но ошибется тот, кто попытается представить себе поэта этаким бодрячком, стремящимся во что бы то ни стало вселить в пас радость или бодрость. Горе людей - его горе, и сколь оно велико, мы, может быть, узнаем полнее, ближе познакомившись с Мустаем.
"Мы столько хлебнули горя, что горе земли - пустяк", - писал А. Прокофьев. У Мустая свое. Сдается, что каждая царапина на коже человека оставляет шрам и в его собственном сердце. Но вместе с царапиной приходит к поэту и уменье предотвращать невзгоды, способность осмысливать происходящее.
Есть у Мустая Карима стихотворение "Карусель псе вертится..."-удивительные, очень по-мустаевски добрые и мудрые стихи!
Гиблое дело - пересказывать их. Я скажу только о главной мысли: жизнь наша часто напоминает карусель, а в ней
Ползающий, скачущий, летающий,
Всякий - молчаливый и болтающий -
Мчится на одной и той же скорости.
Жаба надувается от гордости.
Простаки застыли в удивленье:
- Не отстать улитке от оленя!
Поэта заботит, чтобы мальчик и девочка, то есть дети наши, всё поняли как надо, чтобы сделали тот шаг, единственный, который выведет их ша правильную дорогу. Ведь "есть шаги такие в мире, что моря-океана шире":
В них - дорога от земли до солнца,
Время в них, что вечностью зовется.
Стихи учат простоте и прямоте человеческих отношений, учат без назидательности. Одно из достоинств Мустая Карима - вера в читателя. Вера и доверие - вот две силы, которые движут его поэзию.
Много лет я знаю его стихи. Много лет мы дружим с Мустаем. Каждый раз, когда встречаемся, все равно где - у него в Уфе, в Москве или у нас, в Ленипграде, мне кажется, Мустай ищет у друзей ответы на интересующие его вопросы. Но, прощаясь, я вдруг обнаруживаю, что я сам в чем-то лучше разобрался, сам что-то понял глубже. А может быть, в этом и состоит отличие поэта от простых смертных? Может быть, не о ком-то, а о себе - пишет Мустай:
В высокой душе не бывает,
Чтоб вечная ясность п лад...
Бывает, тоска прибывает,
Бывает, сомненья гудят.
И времени бури и хвори
По ней ударяют сильней...
Но все-таки, все-таки зори
Всех раньше восходят над ней.
...В один из праздников поэзии Мустай приехал в Михайловское. Был он здесь впервые и не успел все увидеть: в день у него было несколько выступлений.
Только поздним вечером, если не ночью, сумел он добрести до дома Семена Степановича Гейченко, директора заповедника. Мы долго чаевничали, а потом Мустай попросил меня:
- Не сводишь ли в парк?
Стояла глубокая ночь, нетемная еще в это время года, но поздняя. Сороти не было видно с холма, а в аллеях стояла такая тишина, что слышно было, как шелестит на старых липах листва. Только изредка на высокой ели в гнезде спросонья затевали возню аистята, а потом снова все смолкало. И так нам не хотелось говорить в этой заповедной тиши, первозданной, вековечной, такой, что, кажется, и не удивишься, если из-за замшелых деревьев вдруг выйдет старый хозяин Михайловского, весело бросит вверх шляпу и скажет: "Здравствуйте. Что ж так припозднились?"
С Савкиной горки Маленец едва различался. Напуганная за день утка что-то бормотала своему выводку.
Мустай положил мне руку на плечо. Мы так и шли, то ли обнявшись, то ли нащупывая в предутреннем тумане дорогу к дому. А на бугре у самой усадьбы маячила высокая фигура человека. Я подумал: это Семен Степанович беспокоится. Но подошли поближе и услышали голос Дудина. Он не мог заснуть, пока мы не вернулись. Потом мы стояли над Соротью и снова молчали.
И дорого было это молчание, заповедное, как клятва, как вера в то, что души наши на главное отзываются одинаково трепетно.
Потом, через несколько лет, я прочитал в книге Мустая стихи о дружбе:
Былая дружба в нас,
Хоть разбрелись, жива,
Но жар ее угас,
Он теплится едва.
Глянь, как горят дрова,
Но чтоб огонь был лих,
Сложили, друг, сперва
Мы воедино их.
Я вспомнил ночь в Михайловском и подумал, как хорошо, что к Мустаю пришли эти слова. Он сказал то, что мне казалось моей собственной думой. Но ведь так же могли подумать и все остальные друзья Мустая, все его читатели. В этом, видимо, и состоит волшебная сила поэзии, сила, которую Мустай Карим заимствовал у своего народа. Не важно - на каком языке он пишет. Мыслит он с нами на одном.
Сей зерно!
Итак, решено: мы плывем на Север.
Мы - это поэт Михаил Дудин, художник Алексей Соколов и я.
У моста Лейтенанта Шмпдта покачивается на голубой невской волне ослепительно белый рефрижератор.
Ему предстоит долгая жизнь в устье Енисея, и ленинградские моряки проведут его туда по Неве, Ладоге, Свири, Онеге, Беломорско-Балтийскому каналу и северным морям.
Мы плывем вместе с ними.
Писатель и капитан-наставник отряда моряков, который занимается перегоном судов, Ю. Д. Клименченко, уже сводил нас на судно, познакомил с экипажем, и теперь, в оставшиеся до отхода дни, мы вместе или каждый порознь водим знакомых и близких на набережную полюбоваться "нашим кораблем".
Отход назначен на тот самый короткий в летней ночи час, когда в Ленинграде замирает движение через Неву и огромные мосты, выгнув спину, приподнимают свои пролеты, чтобы пропустить суда.
Разводка мостов... С юношеских лет она вошла в память, как одно из самых прекрасных действ, участником которого ты становишься. С ним, кажется, входит в тебя сама поэзия...
Вот уже один за другим отсалютовали нам мосты Лейтенанта Шмидта, Кировский... Словно вскинутые клинки, блеснули трамвайные рельсы на Охтинском.
Мы стоим на капитанском мостике. Не хочется мешать капитану и его помощникам: ведь проводка судна через пролеты мостов только с берега может показаться делом простым.
Но как лишить себя этого незабываемого зрелища?