Как-то, живя в Москве, в Сокольниках, Анна Андреевна пригласила меня к себе. Это было в канун ее дня рождения.
Я не хотел приходить с пустыми руками и принес ей свою книжицу о Сергее Орлове.
- Очень хороший поэт, - сказала Анна Андреевна, принимая подарок.
Я думал: слова диктует ей воспитанность, но начался разговор, и я с удивлением услышал, что Ахматова знает некоторые стихи Орлова наизусть. Мы проговорили добрый час о поэтах фронтового поколения.
В другой раз, уже в Комарове, я приехал к ней вместе с корреспондентом "Литературной газеты" А. Половниковым. Еще в поезде мы разговорились о Марине Цветаевой, ее поэзии. Наши мнения не совпадали. Половников принимал Цветаеву восторженно, я же - более сдержанно: мне казалось, что некоторый налет кликушества в сочетании с наигранностью мешает поверить поэтессе до конца.
Не закончив спор, мы пришли к Ахматовой. Спросили ее мнения.
- Прочтите мне что-нибудь цветаевское, - неожиданно предложила хозяйка.
Я начал читать "Царь-девицу".
- А вы, оказывается, хитрый спорщик, - рассмеялась вдруг Анна Андреевна. - У Цветаевой можно было выбрать для цитирования и нечто другое.
Боюсь утверждать, но по всему было видно, что Анна Андреевна в чем-то согласилась со мной. На прощание она порылась в столе, извлекла из ящика фотографию со своего портрета и подарила мне...
Были и другие встречи. Но все-таки и в этот свой приход к Ахматовой я волнуюсь.
- Мы же продумали все до мелочей, - уговаривает меня Гитович. - А ты ведешь себя не как журналист, которому поручили взять интервью, а словно штабной работник, получивший задание разработать операцию.
Как бы там ни было - идем.
Анна Андреевна радушно встречает нас.
- Сегодня получила два подарка.
Анна Андреевна показывает нам изящный томик с рисунком Модильяни на суперобложке. Это - сигнальный экземпляр ее книги "Бег времени".
- Удивительное совпадение. Ровно сорок восемь лет назад, именно в такой день я получила сигнал своей книги "Белая стая". Книг тогда издавалось мало, не хватало бумаги. "Белая стая" была напечатана на отходах тиражом в две тысячи экземпляров. Мне казался тираж космическим.
Гитович перелистывает томик и вдруг взрывается:
- Кто это тут поправил! Ведь я хорошо помню: было у вас
И на гулких дугах мостов,
И на Волковом старом поле,
Где могу я плакать на воле
В чаще новых твоих крестов.
Анна Андреевна спокойно парирует:
- Где это вы видели кресты на братских могилах?
На заросшем густой бородой лице Гитовича меняются краски.
- До гробовой доски не додумался бы... В самом дело, было не очень точно.
- Вот я и поправила. Стало "Над безмолвием братских могил".
- Он хочет расспросить вас насчет "Онегина", - нарушая "сценарий", кивает головой в мою сторону Гитович. - Для "Литературки".
- Что за кавалерийский наскок? - отшучивается Ахматова. - Не забывайте, что я - старуха.
Анна Андреевна смахивает со стола невидимую пыль, а Гитович, обращаясь ко мне, говорит, но так, чтобы слышала Ахматова:
- Вот эта печь - замечательная. Тут как-то пришел американец терзать Анну Андреевну. Ему, видите ли, нужно было интервью. Он неосторожно прикоснулся к печке, а та возьми да и рухни на него.
- Это было ужасно, - смеется Анна Андреевна. - Я ведь плохо слышу, но, наверное, был страшный грохот.
- Ну, а какой второй подарок?
Ахматова протягивает мне номер башкирской молодежной газеты "Ленинец". На ее литературной странице напечатана удивительная фотография: на бересте стихи Анны Андреевны. Под снимком подпись: "Тираж этой книги - один экземпляр. И "отпечатана" она не на бумаге...
Переписаны стихи в трудное для человека время. Чернил достать не удалось, а бумаги не было. Может быть, эти стихи помогли человеку выжить? Счастлива судьба поэта, чья лира так поддерживает людей".
- Зачем тебе про "Онегина"? - неожиданно обращается ко мне Александр Ильич. - Напиши о том, как много Анна Андреевна делает для умножения славы советской поэзии. Кто только не пытался соблазнить ее - русские белоэмигранты, американский дядюшка...
- Александр Ильич, как всегда, преувеличивает, - улыбается Ахматова. - Как же мне без России!..
- "Мне голос был. Он звал утешно..." Это ты имеешь в виду? - спрашиваю я Гитовича.
- И это. И другие стихи. Вот такие, например:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Я вспомнил, что после прошлого своего посещения Ахматовой, когда мы говорили о Цветаевой, я зашел к Гитовичам.
- Мы только что говорили о Цветаевой. Мне показалось, что Анна Андреевна не жалует ее.
- Ты думаешь? - саркастически улыбнулся Гитович. - А ты видел, как королева относится к фрейлинам?
Я пожал плечами.
- Сильва, - позвал Гитович жену. - А ну, покажи ему письма Цветаевой.
Я прочитал: "Ах, как я Вас люблю и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас и как высоко от вас!..
Вы мой самый любимый поэт..."
В другом письме Цветаева звала Ахматову за границу.
Но и на этот раз Анна Андреевна "равнодушно и спокойно" "замкнула слух". Она осталась со своей Россией.
Все это проносится в моей голове, и я никак не мог вспомнить, с чего же нужно начать разговор, чтобы выполнить задание "Литературной газеты". Наконец вспоминаю две ахматовских строчки:
"Онегина" воздушная громада
Как облако стояло предо мной.
- Учти, по убеждению Анны Андреевны это облако является только раз и только одному поэту, - замечает Гитович.
- Ах, Александр Ильич, вы опять за свое, - отмахивается Анна Андреевна. - Зачем возвращаться к тому, что уже давно ясно?
- Не очень.
Я вижу: Гитович вспомнил о нашем "сценарии" и начинает "работать" на меня, по тут же опять переходит в лобовую атаку: пусть Анна Андреевна скажет, что она думает о жанре поэмы.
Ахматова на минуту задумывается.
- Разве это всем интересно?
Но вопрос чисто риторический. Ахматова просто собирается с мыслями.
- Александр Ильич говорил вам о "доброжелателях", которые всячески советовали мне не заканчивать "Поэму без героя"? Предостерегали от, как им казалось, неизбежного конфуза. Я видела их заблуждение.
Анна Андреевна говорит о том, что Пушкин нашел для "Евгения Онегина" особую 14-строчпую строфу, особую интонацию. Счастливо найденная форма несомненно способствовала успеху "Онегина".
- Казалось бы, она должна была укорениться в русской поэзии, - замечает Ахматова. - А вышел "Онегин" и словно бы опустил за собой шлагбаум. Кто ни пытался воспользоваться пушкинской "разработкой", все терпели неудачи. Даже Лермонтов, не говоря уже о Баратынском.
Даже, позднее, Блок в "Возмездии". А Некрасов понял, что нужны новые пути. Тогда появился "Мороз, Красный нос". Да и Блок нашел новую форму для "Двенадцати", когда на улицах революционного Петрограда услышал новые ритмы, новые слова.