Мы готовились к самой последней борьбе.
Это было нарушение редакторского приказа, но я перестал записывать сводку. Я слушал Ленинград, незнакомую мне женщину, читавшую стихи, и стихи эти были для меня уже вовсе не стихами, а хлебом, которого нам стали выдавать совсем мало, патроном, который можно было вогнать в ствол винтовки.
После передачи я вышел из баньки, где стоял радиоприемник, и пошел, покачиваясь от голода и усталости, бродить по Колтушам - поселку, приютившему пашу редакцию. Я повторял стихи. Они действительно придавали силы. Но почему-то не столько смысл их, сколько голос, услышанный по радио, притягивал к себе, укреплял надежду и веру.
Потом я узнал, что автора стихов зовут Ольгой Берггольц. И тогда я вспомнил читанную еще в институтские годы тоненькую книжицу ее рассказов, и героиню рассказа "Ночь в "Новом мире", и формулу ее жизни, довольно точно выразившую то, о чем думал я и мои товарищи: "Если кто-нибудь из нас не борется за себя, - тот но нужен и для других, для всего нашего будущего счастья.
Потому что оно остается ему как бы чужим". Героиню рассказа звали Айна. Она была радисткой в степном совхозе и делала свое дело так, будто от нее одной зависело благополучие родины.
Потом, когда я читал стихи Берггольц, такой же юной, как Айна, мне показалось, что они - родные сестры, а может быть, даже и не сестры, а просто это одно и то же лицо. Поэтесса, как и ее Айна, знала что-то очень важное, то, что мы нередко чувствовали, а выразить вот так пронзительно и точно не могли.
Ты возникаешь естественней вздоха, крови моей клокотанье и тишь, и я Тобой становлюсь Эпоха, и Ты через сердце мое говоришь.
И я не таю от Тебя печали и самою тайного не таю: сердце свое раскрываю вначале, как исповедную повесть Твою...
Долгих девятьсот дней обороняли мы Ленинград. У его стен схоронили друзей, приобрели новых. В числе новых у меня лично была Ольга Берггольц, хотя познакомились мы несколько позже. Впрочем, личное знакомство не имело тогда для меня особого значения. Важно было, что живет и трудится где-то совсем рядом поэт, с которым мне интересно беседовать.
В "Февральском дневнике" я прочитал:
И если чем-нибудь могу гордиться,
то, как и все друзья мои вокруг,
горжусь, что до сих пор могу трудиться,
не складывая ослабевших рук.
Горжусь, что в эти дни, как никогда,
мы знали вдохновение труда.
Это было - про меня и моих товарищей.
В январе 1944 года мы погнали фашистов от Ленинграда и впервые после девятисот дней сидения в обороне хлебнули хмельного воздуха наступления. Передохнули только за рекой Паровой, уже на эстонской земле. Пошла другая жизнь. Давно ожидаемый праздник приходил наконец и на нашу улицу.
А Ленинград теперь был далеко. До него уже не дойти.
Можно только доехать, затратив на поездку несколько часов. Но мы не горевали, а радовались этому.
И вдруг мне и Льву Ильичу Левину, ленинградскому критику, работавшему в нашей редакции, редактор предоставил несколько дней отпуска для поездки в Ленинград.
- Побываем в гостях у Берггольц.
И вот мы в Ленинграде. Левин звонит по телефону Берггольц, п, оказывается, она рада видеть нас. Тем более что ей удалось но карточкам купить мяса, н она угостит пас настоящими сибирскими пельменями.
Левин и Берггольц - давние друзья. Они учились вместе в университете. С тех пор и дружат. Надо ли говорить, сколь теплой была их встреча. Обо мне в первый час забыли, и я радовался этому: можно было присмотреться к незнакомым людям...
Время далеко за полночь. Начиналась та самодеятельность, на которую неистощима Берггольц. Вот уже Лев Ильич спел романс старой графини из "Пиковой дамы", какие-то анекдоты из театральной жизни рассказал Леонид Малюгин. Наступает черед Ольги.
- Я спою нашу с Сашей Фадеевым любимую.
Ольга обнимает кого-то за плечи и, покачиваясь, начинает. Это не пение, а речитатив. Вот так, наверное, пели древние певцы, вполголоса, тихо, но тихо так, что все смолкают вокруг и слышно не только каждое слово, по и дыхание певца:
Когда станешь большая, отдадут тебя замуж
В деревню большую, в деревню чужую...
Я не знаю, о чем песня, но по спине у меня пробегает холодок, - так проникновенно поет Ольга. Я вижу эту деревенскую девку, выданную замуж в глухую деревню, где и "по праздникам дождь", а мужики "секутся топорами" и нет спасенья ни от свекрови, ни от непроглядной, как тайга, тоски...
Ольга давно замолкла. В комнате стоит тишина. Все заворожены песней, и, хотя Ольга обещала почитать свои новые стихи, долго об этом никто не вспоминает.
Эту песню подарил ей как-то Александр Фадеев, то есть вот так, как сегодня она нам, спел, и песня осталась не в памяти - в душе. Она грустная, однако поют ее и в радостный час, поют, видимо, для того, чтобы полнее ощутить собственное счастье.
- Давайте выпьем за единение фронта с тылом, - вдруг обращается ко мне хозяйка дома.
Застолье снова идет своим чередом, но Берггольц уводит меня в другую комнату, и теперь никто нас не слышит, мы сидим вдвоем, и наконец я могу рассказать о том, как нашел ее голос в эфире, как привык разговаривать с ней.
Вдруг я начинаю рассказывать ей про спектакль в Большом драматическом театре имени Горького "Дорога в Нью-Йорк", пьесе, которую написал Леонид Малюгин по сценарию Р. Рискина. Сценарий о чужой и чуждой нам жизни, но и Малюгин, а также артисты О. Казико и В. Полицеймако, игравшие главные роли, сумели внести во все происходящее на сцене свою теплоту и доброту.
- И мне хочется написать пьесу, - перебивает меня Ольга. - Трагедию. О Севастополе. А может быть, о Ленинграде. Да, да, пожалуй, больше о Ленинграде. О своей подруге, а возможно, и о себе самой, о том, как мы не хотели, чтобы у ленинградцев заиндевели в блокаду сердца, чтобы человек оставался всегда человеком. И пусть герои любят друг друга любовью нелегкой, трудной, пусть даже недолгой. Чем измеряется сила любви? Временем?..
Она не нуждается в ответе. Даже если бы я сумел что-то вымолвить, она все равно не услышала бы меня. Просто сейчас она думает вслух, и я едва успеваю следить за ее мыслью.
- Есть свадьбы золотые. Есть серебряные. Наверное, это здорово - прожить с любимым человеком полвека.
А если год или два, ну, скажем, пять?..
Она задумывается и не слышит, как зовут ее к столу.
Проходит некоторое время, и мы возвращаемся к гостям. Она снова весела, деятельна, снова ей хочется что-то сейчас придумать, чтобы развеселить нас.
В который раз из кухни приносят посуду, наполненную дымящимися пельменями. Когда я пытаюсь сегодня вспомнить, что мы ели в тот вечер, ничего, кроме пельменей, на память не приходит. Но почему-то мне кажется, что тогда шел у нас сказочный пир.
Но как ни интересно было, под конец я не выдержал: стал клевать носом. С Малюгиным мы перешли в соседнюю комнату и прикорнули на диване.
Не знаю, сколько прошло времени, пока не заглянула в эту комнату Ольга. Как она рассказывала мне потом, увидев нас спящих - солдата, увешанного медалями, и Малюгина, в безукоризненном костюме, - она пришла в восторг и поспешила показать пас гостям.
- Вот что такое - единенье фронта с тылом!