Сегодня Паша вышла на мост Бема, по которому громыхали подводы с награбленным добром, грузовики с немецкими солдатами. Зеленый лужок, раскинувшийся в стороне, и панорама города, за которым открывалась даль, синяя и спокойная, не радовали ее. На улицах всюду пестрели приказы фашистов. И в каждом из них большими буквами — «расстрел». Под приказами стояла подпись генерального комиссара Волыни и Подолии генерала Шене.
Перед войной Паша работала в банке. Теперь в этом здании засело гестапо во главе с Фишером. В католическом монастыре фашисты устроили тюрьму, а рядом — лагерь для военнопленных. Над двухэтажным домом по улице Шевченко, № 45, где разместился гебитскомиссариат, развевался фашистский флаг со свастикой. Сквозь сизую дымку отсюда был виден суровый, с квадратными башнями замок Любарта — еще один фашистский застенок.
Когда Савельева увидела измученных советских военнопленных, загоняемых немцами за колючую проволоку, у девушки было такое состояние, будто ее обдали холодной струей воды. Взбудораженный мозг сверлила мысль: «Как измываются над людьми!» Глаза ее блестели огнем ненависти.
— Лишь бесчувственный человек может остаться равнодушным ко всему, что творится, — делилась Паша с матерью. — Если бы ты только видела военнопленных. На какие страдания они обречены!.. Теперь весь город охвачен страхом. Людей без всякого повода бросают за высокие каменные стены замка Любарта.
— А что там, доченька? — наивно полюбопытствовала Евдокия Дмитриевна.
— Теперь тюрьма. Даже на расстоянии оттуда слышны крики истязаемых.
Чуткое материнское сердце не обманывало Евдокию Дмитриевну. Что-то опасное задумала Паша.
— Да разве такой беде поможешь?
— Мама!..
— Чего ты, Паша? — смутилась от оклика дочери и понизила голос Евдокия Дмитриевна. Быстро откинула передник, обтерла мокрые руки и испуганно взглянула на дочь.
— Мириться с таким злом нельзя, нужно с ним бороться.
— Пашенька, будь осторожна. Пойми, родная, одна ты ничего не сделаешь. Придет время, с них за все спросится. Знаешь, в народе сказывают: спела бы рыбка песенку, да голоса нет. От того и лютуют, ироды.
Паша подошла к матери и нежно провела рукой по ее серебристой голове.
— Тем и опасна их лютость. В ней они могут погубить много наших людей.
— Родная моя девочка, я пугаюсь твоих слов, риск ведь какой!
— Не волнуйся, мамочка, я буду не одна. Кто из честных людей станет спокойно наблюдать, как бесчинствую оккупанты?
— Пашенька, — буквально взмолилась мать, — прежде надо подумать о работе, как дальше жить, где продуктов достать. Прошу тебя, будь рассудительной.
Долго еще длилась тревожная беседа матери с дочкой. Трудно было переубедить Пашу, сдержать ее порывы. Мать поняла: ее любимая дочь не свернет с намеченного пути…
Был конец лета. На редкость богатым выдался урожай. От изобилия сочных плодов гнулись ветки яблонь. Дозрели сливы и груши. Зеленели орехи. День, залитый жарким солнцем, казался долгим-долгим. Даже не верилось, поступится ли он когда-нибудь перед сумерками с их вечерней прохладой, таинственным шепотом ночи и неиссякающим благоуханием цветов.
В другое время люди радовались бы такой поре, буйной зелени, тихому плеску волн задумчивой Стыри. А сейчас? Девушка пристально вглядывалась в безмолвные улицы, притихшие парки и скверы, в тупые лица жандармов.
Опустив голову, шла Паша мимо гебитскомиссариата и, быть может, не заметила бы худощавой женщины, лукаво ей улыбнувшейся, если бы ее не окликнул знакомый голос:
— Здравствуй, Савельева!
Паша остановилась, от неожиданности всплеснула руками:
— Мария Ивановна! — радостно вырвалось у нее. — Вы? Как я рада!
До войны они вместе работали в банке. Мария Ивановна слыла активисткой и чутким товарищем. Паша привязалась к Дунаевой, хотя та и была намного старше ее.
Дунаева забросала Пашу вопросами. Где застала война? Что делает? Здорова ли мама? Окинув внимательным взглядом хорошенькую по-прежнему девушку, Мария Ивановна полюбопытствовала:
— Как проводишь время? В клубе бываешь? Танцуешь?
— Как можно такое предположить!
Мария Ивановна уловила нотку обиды в ее голосе и поспешила загладить нелепый вопрос.
— Это я так, между прочим. Не все ведь такие, ты же знаешь.
— Знаю.
— Ну вот, не серчай.
Дунаева и Савельева еще о многом переговорили, но обеим казалось, будто они очень мало друг другу поведали о пережитых днях, перенесенных лишениях и, главное, не затронули того, как же будет завтра, послезавтра. Что ожидает их в будущем? Эти мысли в одинаковой степени волновали обеих.