Потом налетала воронья стая. Тучами. Они заслонили небо. В ушах карканье: «Кто ты? Кто твои сообщники? Назови фамилии! Накачать!»
Однако сон продолжался недолго… Немцы торопились. Через непокоренный Луцк вот уже в течение многих дней бегут хваленые немецкие войска. Остатки танковых частей, громыхая металлом, устремились через мост Бема дальше, чтобы из остатков танковой дивизии где-то на новом рубеже сколотить боевую единицу. Санитарные и саперные части, штабные машины катились к исходной точке, откуда они совершили свой разбойничий прыжок на Восток. Даже неискушенный в стратегии человек понимал, что немецкая армия, поддерживаемая экономикой и людскими резервами почти всех стран Европы, безвозвратно отступает.
По западноукраинской земле победно шла Советская Армия. Пробиваясь сквозь глухие черные леса Волыни, прокладывая дороги по незамерзшим болотам, обходя, окружая и затем уничтожая крупные узлы сопротивления врага, советские войска стремительно вырвались к реке Случь. В тяжелых условиях форсировали ее и штурмом с Востока, Запада, Юга и Севера овладели важным опорным пунктом обороны немцев – городом Сарны, пер-вым крупным городом западных областей Украины.
Это уже окончательно встревожило немцев в Луцке. На их лицах появился отпечаток животного страха. Истошно перекрикивая друг друга, фашисты спешили унести ноги с горящей под ними земли. Не узнала бы Мария Василенко в заросшем долговязом офицера Ганса. Его правая рука повисла на бинтовой повязке, шею окутывала цветная женская шаль. Да, сюда Ганс ворвался как повелитель, а ныне он напоминал загнанного зайца. Во всем его облике сквозил испуг. В потоке беспорядочно отступавшей колонны Анна Остаток увидела бы щеголя Гопнера. Он один из его компании остался в живых. Огромный башлык за спиной и какие-то большие ботинки на ногах, похожие скорее на продолговатые корзинки, делали его смешным.
Из окон жители города видели, как у моста Бема столпились танки, артиллерия, солдаты.
– Цюрик!
– Шнель!
– Дорогу генералу! – неслось в этой кишащей клоаке.
Советские войска наступали. Они упорно теснили оккупантов. По непролазной грязи Волыни, по полям, залитым вешней водой, без дорог, теми тайными тропами, которые знали только партизаны, советские воины искуснейшим маневром обошли города Ровно и Луцк. Вбивался клин в самую сердцевину немецкой обороны, прикрывавшей путь в братскую Польшу.
Весть о наступлении Советской Армии доносилась и через плотно прикрытые окна комнаты, где уже тридцать дней скрывалась Наташа Косяченко. Она взлетала над высокими стенами замка Любарта и шептала его узникам о скором освобождении. С замирающим сердцем прислушивались к ней Алексей Дмитриевич Ткаченко, Мария Ивановна Дунаева… У многих не было сил подняться на ноги, они мысленно переносились туда, к своим друзьям, в исстрадавшийся город. Но… Откуда музыка? Слышны выстрелы! Чей-то голос истерически прокричал: «Варвары!» Гестаповцы спешили расправиться со своими жертвами. Они включили репродукторы, пытались музыкой заглушить шум отступления, крики истязаемых, расстрелы…
Еще не пробудившуюся от сна Пашу привели в комнату, где стоял тот же длинный стол.
Обер-лейтенант с утра был в плохом настроении. Пока ему не удалось распутать весь клубочек подполья. Савельева молчит. Ничего путного не поведали и другие. Но он из упрямой девчонки с кровью выдавит признание.
Гестаповец прищуренными глазами смотрел на симпатичную девушку. Даже бледность шла ей. Но зло нарастало. С этой комсомолкой больше хлопот, чем он ожидал.
– Одумалась? – строго спросил гестаповец.
Паша молчала. Сколько презрения метали ее потускневшие красивые черные глаза!
– Начнем все сначала? Будет хуже, крошка, если я стану помогать. Уяснила?
Паша не двинулась с места. Лицо оставалось каменным. Ее вид был убедительнее слов.
– Качалку! – раздраженно скомандовал гестаповец жандарму.
Савельеву сбили с ног, заломили назад руки и привязали их к ногам. Все тело свернулось формой бублика. Так и подвесили на протянутой палке.
– Начинайте!
Десятки обжигающих ударов обрушились на нежное тело девушки. Били по всем чувствительным местам. Вначале Паша вскрикнула, а потом сжала зубы и тихо стонала. Она переносила нечеловеческие муки, теряла сознание. Тогда ее отливали водой и снова били резиной. Едва очнувшись от обморока, снова впадала в беспамятство. И лишь, как отдаленный гром, в сознание врывался окрик:
– Будешь говорить? Отвечай!
Это были невыносимые часы, все тело пронизывала острая боль, мутился рассудок… Но в секундных проблесках сознания Паша сама себе твердила: «Выстоять!..» И чем больше полосовали, тем упорнее молчала комсомолка.
– Будешь говорить? – неустанно хрипел вспотевший гестаповец.
Молчание.
– Так!.. – фашист сделал несколько шагов, остановился. Он принимал какое-то решение.
– Приведите из двадцать четвертой камеры!
В комнату вошли конвойные. Они привели молодого парня с кровяными подтеками на лице, в изодранной рубашке.
– Узнаешь? – торжествующе спросил он валявшуюся на полу Пашу. Руки и ноги были развязаны, но она их все равно не чувствовала, словно они были в огне.
– Ну, посмотри! – повелевал немец.
Паша подняла глаза. Узнала, да, конечно! Это связной партизанского отряда. Как его изуродовали…
– Отвечай! – нетерпеливо повторил гестаповец.
– Я его не знаю.
– Знаешь! – раздраженный гестаповец поднес зажигалку к лицу Паши. – Савельева! Нехорошо на красивом лице иметь ожоги. Ты что, оглохла?
Паша посмотрела прямо в лицо палачу. Клацнула зажигалка. Вот огонек совсем близко, и сразу жгучая боль разлилась по подбородку.
Гестаповец не выдержал блеснувшей молнии в расширенных зрачках Савельевой. Он увел свои глаза, отступил.
– На стенку его! – как бы защищаясь, прокричал гестаповец, указав рукой на парня, готового броситься на мучителя. Солдаты подвесили партизана за руки.
– Продолжим разговор. Кто ты такой? Кто тебя прислал в Луцк? Откуда знаешь эту? – допрашивал гестаповец.
Паша впилась глазами в парня. Неужели скажет? Но когда их взгляд скрестился, убедилась: такой не выдаст!
Каждый день Пашу Савельеву приводили на допрос. И каждый раз её пытали. У нее уже притупилось чувство страха, ощущение боли. Тяжело ей, неимоверно тяжело. Из-за систематических пыток все тело словно горело в огне.
В один из таких дней Евдокия Дмитриевна и ее сестра Евфросиния Дмитриевна встретили Пашу в коридоре, когда ее вели на очередной допрос. Как не выскочило из груди материнское сердце! Похудевшая, вся в ссадинах Паша собрала последние силы, выпрямилась, улыбнулась, дабы не казаться страшной. Она рванулась к матери, но надзиратель оттолкнул ее в сторону.
– Пашенька, милая… Пашенька! – заголосила мать. Коридор огласился истерическим женским плачем.
– Берегите себя! Я люблю вас и моих… Тяжелый удар по голове оборвал фразу, но все, кто услышал ее, поняли, какое великое чувство связывает комсомолку с ее боевыми товарищами.
Это была последняя встреча Евдокии Дмитриевны с дочерью. Очнувшись от удара уже на пороге камеры, Паша успела крикнуть:
– Мужайтесь! -Эхо стоном отозвалось под каменным сводом.
В муках и страданиях встретила Паша Савельева новый год. Не суждено было осуществиться девичьим грезам. А прожито всего двадцать пять лет! Как мало! Жить бы да жить… Но и эти годы не прошли бесследно. Катится валом народный гнев против оккупантов. Скоро, скоро он сметет захватчиков. На сердце легко, ведь и она помогала Родине в этой суровой борьбе.
Паша сидела в камере, прислонившись головой к сырой стене. О чем она думала? О мучениях? О смерти? Нет! Вот уже много вечеров пыталась хоть в малейшей степени понять, кто их предал. Кто? Придирчиво перебирала фа-милии неустрашимых друзей, их боевые подвиги, деловые качества каждого и не смогла на ком-нибудь остановиться. Нет, среди них не надо искать, это кто-то из примазавшихся к нам, с отравленным, черным сердцем… Началось с ареста Громова, его не случайно выследили. Кто за этими сырыми стенами делит сейчас ее участь? Она видела одного Ткаченко. Но одно ясно – все, кто сюда попал, держатся стойко, мужественно. А что сейчас делают товарищи, оставшиеся на свободе? Какое счастье, что матери удалось вырваться из этих застенков! Как ей стало известно, за неимением улик ее освободили.