— Желаю удачи! — сказал через плечо Петренко останавливаясь. — Пусть ваш тетраплоид окажется лучшим из всех форм кок–сагыза! Производству от этого будет только польза.
Он кивнул головой Анатолию Петровичу и вышел на дорогу.
Петренко остановился у своих делянок, недовольный, раздраженный. Разговоры с директором на темы о наследственности, о переделке природы растений всегда вызывали в нем смутное ощущение какой‑то стены, какого‑то непроницаемого занавеса, сквозь который не проходят слова убеждения. Затхлая академическая ученость, прочно замкнувшаяся в своей ограниченности, словно теряла слух, когда раздавался голос опыта, практики. Петренко недоумевал, как можно было не понимать и не принимать в расчет при выведении новых сортов растений могучего действия внешних условий — света, температуры, влажности, состава почвы. В его сознании не укладывалась мысль, что изменения живых существ, вызываемые этими условиями, — это одно, а наследственность — другое. Так думал директор станции Мирович. И как ни старался Петренко поколебать эти его воззрения, Анатолий Петрович оставался при своем убеждении.
Оно росло и укреплялось долгими годами работы над растительными организмами в тиши лабораторий, теплиц и вегетационных домиков… Мирович был физиологом растений и смотрел на практиков–растениеводов, воспитанников Тимирязевской академии, с недосягаемых высот своего университетского образования. Оно подавляло его самого и мешало критически относиться к необозримому потоку необычных новостей, щедро льющихся со страниц иностранных журналов. В большую заслугу себе, как директору станции, Мирович ставил то, что ему удалось подписаться на множество зарубежных изданий.
Вечерами, поднимая голову от микроскопа, Петренко бросал взгляд на окно директорского кабинета. И неизменно видел одну и ту же картину: лампу, горящую на столе, развернутую тетрадь журнала и голову Мировича в тени зеленого абажура. Директор читал. А наутро являлся в лабораторию Григория Степановича с новыми подкреплениями своих воззрений.
Спорить было бесполезно. Петренко мог только удивляться, как живучи представления, рожденные более полувека назад без всякой основы и выросшие в полном отрыве от животворных сил практики и все более и более расходящиеся с данными лабораторного эксперимента.
Знакомство с этими представлениями Петренко получил еще на первых курсах Тимирязевки. Вчерашнему колхознику, привыкшему к бережному, заботливому уходу за основой колхозного благополучия — семенными полями, — были странны и непонятны законы, утверждающие, что никакой уход не в состоянии изменить наследственность, заключенную в семени. Петренко ломал голову над правилами, утверждающими, что и при скрещивании растений наследственность не меняется, таится до следующего скрещивания в особых частицах тела и проявляется только в следующих поколениях, когда вдруг во внуках выступают неизменные черты дедов и бабок. Это называлось “расщеплением признаков”.
Наследственность в этих книгах изображалась крупинками особого вещества, необычайной стойкости и неизменности. Вещество менялось не более одного раза в пять тысяч лет. А изменения животных и растений достигались бесчисленными комбинациями в этих неизменных крупинках. Петренко чувствовал, что он словно глупеет от этой науки, которая вместо власти над природой сообщала ему бессилие и беспомощность перед ее косностью.
Откровение пришло совершенно неожиданно. Он уже переходил на четвертый курс, когда в руки ему попался скромно изданный томик работ Мичурина. Петренко не пошел на лекции, пропустил все занятия, просидел в общежитии весь день, опомнившись только поздней ночью.
Он читал, забыв обо всем, глотая страницу за страницей. Ему не приходило в голову записывать, конспектировать. Это было не нужно. Смысл прочитанного ложился в сознании как нечто само собой разумеющееся, давно знакомое и понятное, словно рожденное в его собственной голове. Только в одном месте он задержался, пораженный. Пошарил рукой, достал не глядя карандаш. Записал запомнившиеся на всю жизнь слова:
“Мы должны уничтожить время и вызвать в жизнь существа будущего, которым для своего появления надо было прождать века… века медленной эволюции”.
Сейчас, обходя свои делянки, он вспомнил эти слова Мичурина.
— Именно так, — сказал Петренко. — Мы должны вызвать в жизнь существа будущего.
Его глаза сузились, когда он посмотрел на своих питомцев. Мощные кусты кок–сагыза огромными размахами полуметровых листьев перекрывали широкие междурядья. Пожелтевшие стебли с закрывшимися корзинками цветов поднимались выше колен. Да, несомненно, растения были существами будущего, пришельцами из тумана грядущих тысячелетий. Секундомер ускорил время и вызвал их в жизнь.