Он согласился пустить к себе Мориса, с тем чтобы тот помогал ему в работе.
Морису нравилось его новое занятие. Целый день проводил он на берегу Волги под солнцем и ветром, строгал, конопатил, вдыхал запахи водорослей, нагретой смолы и свежеоструганного дерева.
Никита был немногословен, угрюм и, хотя заработком своим делился честно, секретов мастерства от Мориса не прятал, но особенно не сближался, и, общительный, привыкший всегда быть на людях, Морис начал заметно страдать от своего одиночества.
Мало-помалу он познакомился с жителями слободы и вскоре узнал, что, кроме него, в Казани есть еще несколько десятков ссыльных. Среди них он нашел одного майора, который тоже попал в Казань за участие в войне на стороне барских конфедератов.
Этого человека звали Адольфом Винбладом. Ему было около сорока лет, он был высок ростом, худ и узок в плечах.
Винблад очень обрадовался знакомству с Беньовским. Однажды, когда Беньовский заглянул к нему на огонек, по обычаю принеся с собою чай, сахар да связку баранок, Винблад затеял с ним разговор о побеге.
Беньовский в ответ сверкнул глазами. Тогда Винблад прямо спросил его: желает ли господин граф бежать отсюда или так и будет смолить свои лодки до второго пришествия?
Морис ответил:
— Бежать нетрудно. Трудно довести побег до благополучного конца.
И Винблад понял, что он нашел себе сотоварища. Они стали обсуждать возможные варианты побега.
— Если бежать на юг, вниз по Волге, и попытаться, минуя Астрахань, выйти в Каспийское море, — размышлял Беньовский, — то путь этот, хотя и самый короткий, в конце своем представляется мне наиболее опасным, ибо я, честно скажу вам, не знаю, что ждет нас в Кизылбашской земле. Бежать на запад можно. Дорога нам знакома, но именно там-то и будут нас ждать преследователи, потому что это, с их точки зрения, единственно возможный для нас путь. Но мы можем обмануть их. Мы пойдем на север. Конечной нашей целью будет Санкт-Петербург. Вот уж до чего никогда не додумаются екатерининские полицейские! Им и в голову не придет искать нас в столице.
План побега они разработали тут же.
Через несколько дней каждый из них по отдельности явился в полицию и попросил дозволения пойти на три-четыре дня на рыбалку. Подходило время сбора грибов и ягод, солений и копчений на долгую голодную зиму, и ссыльным разрешали отлучаться из города для сбора провианта впрок.
…Хватились их только через неделю, когда ни Винблад, ни Беньовский не явились в строго обязательный для отметки день в канцелярию полицмейстера. Из Казани в Свияжск и Васильсурск, в Нижний Новгород и Москву помчались нарочные с уведомлениями и предписаниями. Но беглецов и след простыл.
…Они шли тихими проселками, неторными дорогами и лесными тропами. Шли от деревни к деревне, минуя большие и малые города. Они шли мимо черных прокопченных деревенских изб со слюдой в подслеповатых окнах, без труб на крыше, потому что за трубу и за стекла в окне с давних пор следовало платить налог. На пути попадались им разные люди: старью и молодые, черноволосые и белобрысые, высокие и маленькие, но не встретили они почти ни одного счастливого или веселого лица, почти ни одного хорошо одетого или обутого человека.
А если такие люди и встречались, то были они не жителями этих нищих деревень, а случайно попавшими сюда чужими людьми: коробейниками, прасолами, странствующими монахами.
Почти месяц шли Морис и Винблад через эту горькую, обездоленную землю.
8 ноября 1769 года Морис и Винблад добрались до Петербурга. Было холодно и сыро. Шел снег наполовину с дождем, черные деревья тянули кверху голые, скользкие сучья, по слякоти и опавшим листьям чавкали копыта бесчисленных лошадей. Мокрые будочники, подняв воротники тулупов, прятались по подворотням: ни один из них не заинтересовался путниками.
Винблад пробрался в морскую гавань Петербурга, выдал себя за отставшего шведского матроса и вскоре договорился с одним голландским шкипером, чтобы он взял его и Мориса к себе на корабль. Беньовского он назвал немецким матросом, из-за болезни задержавшимся в Петербурге.
Голландец согласился.
Беглецы взошли на корабль. Тесная, душная каюта показалась им дворцом, парусиновые койки — королевским ложем. Сбросив свои лохмотья, они с блаженством растянулись под потолком каюты и, смеясь, стали вспоминать подробности разговора с доверчивым голландским шкипером.
Они радовались, что достигли цели, и свобода, долгожданная свобода, теперь, казалось им, была совсем рядом — за пеленой дождя.
Но то ли необычная одежда новых матросов, то ли их вид, свидетельствовавший о неблизкой дороге, — только шкипер побоялся оставить незнакомцев на корабле и сообщил чиновникам-таможенникам о двух подозрительных иностранцах.
…Солдаты свели беглецов с корабля на пристань. Шкипер в непромокаемом плаще, надвинув на брови капюшон, стоял у трапа, держа в руке зажженный фонарь. Дождь со снегом продолжал идти. Арестованных втолкнули в закрытую тюремную карету, солдаты вскочили на запятки, по обеим сторонам кареты, обнажив палаши, поскакали конные драгуны…
Решением специальной судебной комиссии Правительствующего Сената граф Морис Август Беньовский, генерал армии конфедератов, кавалер ордена Белого Орла, двадцати восьми лет от роду, и шведский дворянин Адольф Винблад, майор вышеупомянутой армии, сорока одного году от роду, были приговорены к вечной ссылке на Камчатку, в Большерецкий острог.
Вместе с ними туда же были отправлены государственные преступники Василий Панов, Ипполит Степанов и Иосафат Батурин.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОДНЯТЫЕ ПАРУСА
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой читатель сначала знакомится с сыном камчатского попа Ваней Устюжаниновым, а затем и со всей его семьей; после чего узнает о верном венгерце, пострадавшем за правду и товарищество
Собирать ягоды Ваня не любил. Мать всегда посмеивалась, когда приносил он домой неполную корзину брусники, перемешанной с листьями, чтобы казалось, что ягод много.
Всякий раз, когда Ваня возвращался из леса, не только губы и подбородок, но и все лицо его было таким измазанным и липким, будто он с головой окунался в кадку с ягодным соком.
Так уж всегда получалось, что прежде, чем начать собирать ягоду в корзину, Ваня сначала пробовал ее. И странное дело: чем больше ягод он пробовал, тем сильнее ему их хотелось. Наконец наступал такой момент, когда есть их Ваня уже не мог, но и собирать почему-то тоже совсем не хотел.
Так и лежал он на спине, подстелив под себя упругие ветки стланика и бездумно глядя в небо. Иногда он даже засыпал на часок-другой, а когда просыпался и спохватывался, что уже поздно и нужно скорее идти домой, то больше половины корзины насобирать не успевал. Вид ягод в это время вызывал у него отвращение, брал он их быстро, вместе с листьями и поэтому возвращение домой не сулило ему ничего хорошего.
У окраины деревни Ваня долго и старательно умывался в ручье, но красные и синие пятна сразу не отмывались, а времени на мытье уже не оставалось, и потому, вздохнув от огорчения, мальчик шел домой, стараясь не попадаться на глаза односельчанам,
На этот раз Ване повезло: мать послала его за грибами. Можно было потихоньку собирать крепкие молодые боровички, лишь время от времени наклоняясь над низкими кустиками ягоды. Грибов этой осенью было маловато, и пока Ваня набрал корзину, прошло довольно много времени. Ушел он на сопку после обеда, а теперь солнце уже покатилось вниз за дальний лес, и Ваня решил, что пора ему поворачивать домой.
Деревня, в которой он жил, прилепилась к подножию Ичинской сопки, одной из самых больших на Камчатке. Сверху деревня казалась неправдоподобно маленькой, совсем игрушечной, и хотя Ваня не однажды глядел на нее со склона сопки, он всякий раз не переставал удивляться этому.
Было для него удивительным и другое: когда смотрел он со двора своей избы или с церковной колокольни на сопку, та тоже казалась ему не такой уж большой, хотя отец и говорил, что вышиною сопка, почитай, три версты; да и сам Ваня видел, что снег на ее вершине не тает даже летом, и если утром пойдешь вверх по склону, то хорошо, когда в полдень доберешься до нижней границы снега. А выше ни зимой, ни летом пути не было: в снег проваливались по грудь, да и ничего интересного, как говорили, там не было. Ичинская сопка была хоть и высока, но зато никаких особых тайн или волшебств ждать на ней не приходилось. Зато в других местах на Камчатке чудес было предостаточно. Взять хотя бы Изменную сопку. Прозывалась она так оттого, что жил на ней великан Тылвал. И была у него сестра, такая прекрасная, что красе ее завидовала даже луна. И пела она так хорошо, что песни ее слышала вся Камчатка. Говорили, что как-то обо всем этом узнали хитрые и воинственные коряки. Узнали они, что есть на Камчатке такая красавица, и решили украсть ее. И в то время, как ее брат, великан Тылвал, ни о чем не подозревая, отправился на охоту и сидел в засаде, она убежала из дому и уехала с коряками. Однако догнал ее Тылвал и за измену разорвал на части. С тех пор сопка, где она жила, и речка, в которой она купалась, стали называться Изменными… А на Ичинской сопке ничего такого не было. Не было на ней ни огня, ни дыма, какие бывают на других сопках, о чем немало слышал Ваня и от отца, и от других знающих людей. Говорили, что расположены такие сопки и на Камчатке, и на островах, что к югу от нее; но эти же люди говорили, что никому нельзя жить возле огненных гор, потому что там открыты ворота в страшное подземное царство, а за теми воротами живут подземные духи — абаасы. И кто близко подойдет, никогда больше не увидит солнца… И много чего рассказывали о других местах, но об Ичинской сопке — миловал бог — ничего такого известно не было.