— Вот как? Это печально, — сказал Коримский участливо.
— Сегодня поступило несколько писем. Я не успел переправить их вам. Меня это огорчило, а теперь я вижу, что и это рука Господа, — сообщил провизор. — Хотите их просмотреть? Прошу!
Просматривая почту и читая письма, Коримский не заметил, как провизор достал из шкафа маленький чайник, наполнил его водой, поставил на огонь и затем вышел. Он поднял голову только тогда, когда дверь отворилась и молодой человек начал накрывать на стол.
— Что вы делаете, Урзин? Мне кажется, что вы приготовили мне ужин; но мне не хочется есть.
Это вам только так кажется, пан Коримский. Стакан чаю и что-нибудь к нему не помешает с дороги.
Вы так быстро всё приготовили! Как вам это удалось, когда дома нет пани Прибовской?
— О, — улыбнулся молодой человек, — меня произвели в экономы! Прошу, отведайте! Мясо хорошее и пирог свежий.
— Вы так аппетитно всё подали, что и не откажешься. Но почему нет прибора для вас?
— Спасибо, я ужинал.
— Но чашку чаю вы всё же выпейте со мной.
— Благодарю вас. Но позвольте спросить, как поживает молодой пан?
Пан Коримский опечалился.
— Я не могу сказать, что хорошо. Он всё ещё очень слаб. Кроме того, как он мне признался, его угнетает тоска по родине. Поэтому я и приехал посмотреть, как продвигаются работы в Боровском доме и какая у нас здесь погода.
— Всё готово, пан Коримский, и почти уже неделя, как здесь чудная весенняя погода; если она не изменится, то через несколько дней всё зацветёт. Тоска — скверная болезнь. Пусть молодой пан вернётся домой. Я уверен, что близость любимой сестры для него будет полезнее остального.
— Вы считаете? Но у нас весной так холодно, а он и так постоянно мёрзнет.
— Если холодно, то надо топить, а ещё лучше дома греет любовь. Чужбина есть чужбина. Это так же, как с нашими душами. По-настоящему они могут согреться только дома, на нашей вечной родине.
Коримский смотрел в лицо говорящего: в нём было что-то трогательное. Под впечатлением этого чувства он взял руку молодого человека в свои.
— Я забыл вам ещё что-то сказать. Никуша тоскует не только. по родине и по сестре, но, как он мне сказал, и по вас.
Бледное лицо молодого человека покраснело. Загадочные его глаза засветились счастьем, и всё его лицо на мгновенье засияло.
На тонких губах осталось невысказанное слово.
— Оба они вас часто вспоминали, — сказал Коримский далее. — Если бы вы была с нами, Никуша, может быть, не так торопился бы домой. Подействовало и то, что с Аурелием что-то случилось. Хотя он это и скрывает, Николай уже заметил, что ему трудно казаться весёлым. Он мне рассказал, что тот наследовал от своего дяди имение, но вместе с тем — и семейную тень, которая ляжет теперь и на его жизнь. Больше он ничего не рассказал, и я не стал его расспрашивать. Я думаю, что ему было бы хорошо иметь доверенное лицо. Никуша им теперь не может быть. Вот, если бы вы могли войти в его доверие и узнать, что моего благодетеля угнетает. Вы знаете, что я ему многим обязан. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы узнали, чем я мог бы ему помочь.
— Я это знаю, пан Коримский.
Урзин высвободил свою руку из рук Коримского, убрал волосы со лба и сказал:
— Однако есть обстоятельства и тени, о которых мы никому не можем рассказать, и тогда мы считаем счастьем, что можем унести их с собой в могилу. Если это подобный случай, то я не смогу выполнить вашу просьбу, пан Коримский. Тяжелее всего обвинять своих родных перед другими. Семейные тени имеют всегда один и тот же корень: грех.
Последнее слово было произнесено так тихо, что Коримский скорее догадался, чем услышал его. Но он не стал дальше расспрашивать провизора.
Выпив чай, он начал читать последнее письмо и не заметил, как Урзин, взяв чемодан и сумку, вышел с ними. Когда Коримский через четверть часа зашёл в свою спальню, он нашёл её проветренной, освещённой, с раскрытой постелью. А
Урзин как раз наливал воду в умывальник и приготавливал всё необходимое.
Аптекарь невольно наблюдал за ним. С каким нежным вниманием он заботился о его удобствах! У него уже было два провизора: первый — после свадьбы, а второй — десять лет назад. Но с Урзиным ни одного из них нельзя было сравнить. Они выполняли свои обязанности, получали свой гонорар и больше ни о чём не заботились.
Яркий свет лампы освещал двигающуюся фигуру молодого человека. Вот он стал на колени возле кровати, доставая из ночного столика домашние туфли. Затем он сложил руки над углом подушки и склонил на них своё лицо. Прислонившись к двери,
Коримский видел и чувствовал, что этот добрый чужой юноша молился за него, которого ещё никто никогда не молился и который сам никогда не молился ни за себя, ни за других.
Урзин поднялся, поправил подушку. Они ни о чём не говорили друг с другом. Урзин только попросил позволения снять обувь своему господину. Он взял её и, пожелав спокойной ночи, вышел. Когда Коримский уже лёг, ему показалось, что видит возле своей постели склонившуюся голову молящегося.
Вернувшись в свою комнату, провизор увидел на столе два письма и под ними коробочку. Вскрыв её, он обнаружил в ней чудесные золотые часы и карточку с надписью: «На память моему дорогому провизору. Манфред Коримский». Часы лежали в раскрытой коробочке на столе, а Урзин, прочитав карточку, стоял перед столом со склонённой головой. От чего у него выступили слёзы на глазах? Потом он сел, положил голову на стол и, прижав часы к бледной щеке, долго сидел с закрытыми глазами.
Лишь одни глаза видели, что происходило в его сердце и в его душе, и только одно сердце понимало его и без слов…
Письма, привезённые Коримским своему провизору, были от доктора Лермонтова и от Николая, Доктор писал:
«Дорогой Урзин!
Если бы пан Коримский знал содержание этого письма, он его не взял бы с собой. Мы настояли на том, чтобы он отправился домой, потому что Никуша в его присутствии совершает насилие над собой. Чтобы отец не беспокоился, он ест больше, чем желудок его может принять, а потом ночью у него начинаются боли, Утром же он страдает от недосыпания. И вообще — это я пишу только вам — я о нём очень беспокоюсь. Я желал бы, чтобы пан Коримский взял для него другого врача, потому что на моём лечении нет благословения. Кроме того, он мой друг и я его слишком горячо люблю, а врач должен быть беспристрастен и лечить хладнокровно.
Удержите, пожалуйста, Коримского, чтобы мы хотя бы одну неделю были одни. И попытайтесь подготовить пани Маргиту, женщина легче одолевает трудности. Я надеюсь, что она нам поможет.
Так как Вы умеете молиться, молитесь за нас обоих, ибо мы оба больны, хотя телом я здоров. Я знаю, что Вы не станете расспрашивать меня. Но я задохнулся бы, если бы не мог поделиться с кем-нибудь: лучше я уехал бы на Северный полюс, чем ещё раз в долину Подграда. Если бы Никуша знал, какую жертву приносит ему Аурелий, он бы не настаивал на его пребывании в Подграде.
Но довольно. Всего Вам доброго! И вспоминайте иногда, когда Вы радуетесь миру вашей души, несчастного и лишённого мира Аурелия.
Что меня утешает, так это то, что Никуша ничего не знает о своём опасном состоянии. Он очень хочет домой, а я…»
В письме Николая после нескольких слов приветствия Урзин читал:
«Вы когда-то сказали, Иисус Христос слышит всё, о чём мы Его просим. О, попросите Его, пожалуйста, чтобы Он мне помог вернуться домой!
Я так боюсь смерти! Мне хотелось бы умереть дома, а не на чужбине.
Я в Библии нашёл стих, который меня сильно взволновал:
«Прошла жатва, кончилось лето, а мы не спасены». Я не могу сказать, что это такое, но в моей душе что-то мне говорит, что неспасенные — это мы, Аурелий и я, ибо мы ещё не приняли Иисуса Христа. Он нам ещё не дал власти быть чадами Божиими.
И ещё я прочитал в Библии: «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете!». Мирослав, неужели я погибну? Неужели для меня нет милости и спасения? О, смерть ужасна без надежды на вечную жизнь!