— О, если ваше высочество посетит меня в Орлове, то с удовольствием!
Орано поклонился.
Когда после завтрака, к которому напрасно ждали пана Адама, господа ещё беседовали с управляющим Зарканым, Тамара вышла на балкон и, прислонившись к обвитой плющом колонне, стала раздумывать: «Почему Орловский не сказал, что Маргита его жена? Хотя мы его об этом не спрашивали, но несколько раз говорили о ней. Почему он это скрыл?».
Мысли её прервались, так как дверь отворилась в вредмет её раздумий предстал перед ней.
— Доброе утро, ваше высочество! Я слышал радостные вести и пришёл, чтобы вместе с вами порадоваться! — произнёс он оживлённо, не заметив, как холодно посмотрела на него девушка. — И, — добавил он, целуя протянутую ему руку, — я принёс вам привет от Маргиты.
Маркиза вздрогнула.
— Вы были у вашей кузины? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.
— Да, я был у моей кузины. Ну а то, что она мне больше, чем кузина, вам, наверное, уже сказал мой дедушка.
— А почему вы мне сами об этом не сказали?
Она смерила его с головы до ног холодным взглядом.
— Вы позволите мне оправдаться?
— Да, я хочу, чтобы вы объяснились.
— Я с Маргитои расстался в гневе, и когда вы впервые спросили о моей кузине, я сказал правду, но наша с ней ссора не позволила сказать мне всю правду.
— А теперь вы уже не сердитесь друг на друга? — Холод с её лица исчез.
— Нет, и я прошу простить меня и позволить проводить вас в Горку.
Когда через полчаса господа Орловские оставили Подолин, они везли в Горку привет с известием о том, что завтра можно ожидать посещения дам.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
В тот же апрельский вечер, когда пан Николай в Подолине ожидал новых владельцев имения, от Подградского вокзала отъехали дрожки. Сидевшая в них элегантно одетая дама, по-видимому, была в большом волнении. То она выпрямлялась и глядела вперёд, то наклоняла голову, убирая вуаль с лица и вытирая слёзы.
Когда дрожки, наконец, остановились у ворот Орловского парка, она, взяв свою дорогую сумочку, расплатилась с кучером, причём руки её заметно дрожали. Дрожки уже исчезли из вида, а она всё ещё стояла, прислонившись к решётке, словно ей надо было собрать все свои силы, чтобы перешагнуть порог Орлова.
Да и неудивительно, ибо у порога своего родного дома стояла женщина, дважды оставившая его; первый раз — счастливой невестой с благословением отца, а во второй — несчастной, противящейся всему миру разведённой женщиной.
А теперь она вернулась… Что ей здесь было нужно? Защиту ли она искала? Была ли снова обманута? Надеялась ли, что отец гнев сменит на милость и примет её, как блудную дочь? Нет!
Любящий муж, день и ночь беспокоившийся о ней, думал, что сейчас она наслаждается тёплым климатом курорта, куда он отвёз её для поправки здоровья и где оставил в хорошем обществе, в то время как ему самому пришлось вернуться на службу.
Нет, она пришла сюда не как обманутая жена и не как раскаявшаяся дочь, а как несчастная мать, истосковавшаяся по своему бедному сыну.
Когда страх и тоска переполнили её сердце, она поборола свою гордость и отправилась в путь. Она предполагала, что даже если разгневанный отец не смилостивится, он всё же скажет ей правду о состоянии сына. Все свои надежды она связывала с Орловым. И вот она добралась сюда, а переступить его порог у неё уже не было сил — воспоминания её слишком разволновали.
Наконец баронесса Райнер открыла калитку и, как прежняя Наталия Орловская, побежала к знакомому дому. Она хотела сразу подняться к пану Николаю, однако приветствие слуги остановило её в слабо освещённом коридоре.
— Где господа? — спросила она с едва заметной дрожью в голосе.
Ноги её подкашивались от волнения — пришлось прислониться к перилам.
Слуга дважды повторил, что старый хозяин в Подолине, а молодая хозяйка в Горке, и что они на этой неделе вряд ли вернутся сюда, прежде чем Наталия поняла смысл сказанного. Он ещё спросил, не угодно ли пани войти в дом, и хотел позвать экономку. Но она, кивнув головой и странным взглядом оглядев коридор, повернулась и вышла.
Медленно дойдя от дома до калитки, она закрыла её за собой и, обессилев, опустилась на каменную ступеньку. С исчезнувшей надеждой иссякли и её силы. Она даже не плакала, её глаза уставились в пустоту. Если бы из её груди не вырывались стоны страдания и душевной муки, могло показаться, что она мертва.
Большая неудача не могла постигнуть бедную женщину. Она рискнула всем: семейным счастьем, домашним миром, своим слабым здоровьем — и всё оказалось напрасным. Наталия почувствовала только теперь, что привело её сюда не только желание узнать что-нибудь о Никуше — она надеялась снова припасть к груди дорогого отца и обрести его прощение.
А от родного дома веяло холодом и пустотой. Другая на её месте могла бы велеть отпереть комнату для гостей и, по крайней мере, переночевать в доме, а потом отправиться дальше искать своих родных. Но баронесса Райнер и этого не могла. Нельзя, чтобы её кто-нибудь увидел здесь, на пороге, как нищую. Надо было уходить. Но куда?
Для привыкшей к удобствам и к тому же больной и слабой женщины Орлов был слишком далеко от железнодорожной станции и от городка. Зачем она отпустила дрожки! Но кто мог подумать, что, вернувшись после долгих лет в свой родимый дом, она даже не найдёт здесь ночлега? Как это было горько!
Она приподнялась, взглянула ещё раз сквозь слёзы на дом и отправилась обратно в Подград. Был уже вечер, светила луна. Путь, по которому она много раз мчалась в своём экипаже или верхом и по которому она, Наталия Орловская, никогда не ходила пешком, показался баронессе Райнер очень длинным.
Когда до городка было уже совсем близко, силы её иссякли. И если до сих пор она рада была, что не встретила никого из знакомых, то теперь мечтала об этом, чтобы хоть кто-нибудь её поддержал добрым словом. Взгляд её упал на освещённое окно одинокого домика, в саду которого была скамья. Опустившись на неё, она подумала: «Отдохну немного и пойду искать ночлег».
Вдруг она вздрогнула: через открытую дверь дома послышались чудные молодые голоса:
«Где сыщет здесь в мире душа кров родной?
Кто даст ей здесь мирный приют и покой?
Не может сулить этот мир у себя Приюта, где зло не коснётся тебя».
Наталия прислонилась к стене, слёзы потекли по её щекам.
«Нет, нет, нет, нет! Он нам чужой?
Лишь в мире небесном есть полный покой…»
Пение прекратилось, а аккомпанемент доносился словно издали. Подгоняемая невыразимой тоской, она вошла в маленькую прихожую и села на тот же стул, где несколько недель назад сидела её дочь и где она познала, что Христос ей ещё не открылся.
А баронессе Райнер Он разве открылся? Бедная, хоть кто-нибудь когда-либо спрашивал, верит ли она в Него? Воспитанная поверхностной католичкой, она вышла замуж в лютеранскую семью, где имя Иисуса Христа никогда не произносилось. Потом, чтобы вступить во второй брак, она сама стала лютеранкой, отступив от религии своих предков, и приняла совершенно незнакомую ей религию мужа, о которой инженер Райнер знал только то, что вообще необязательно во что-то верить или чего-то придерживаться. В этом он видел евангелическую свободу. Кто-нибудь хоть раз спросил эту женщину о её вере? Никто, хотя Райнеров, как и Орловских, посещало немало священников для интересного времяпрепровождения.
Потом она сама убедилась, что глупо верить в святых, в деву Марию и молиться им.
У неё не оставалось ничего, во что можно было верить, кроме определённого представления о далёком, великом, страшном Боге, наказаний Которого она боялась, но Которому она не смела молиться. Христа она знала только по образам и фигурам из слоновой кости, ибо никогда не встречала человека, который по-настоящему верил бы в Него.
Теперь она сидела у двери небольшого помещения, где проходило собрание, и слушала пение;