— Ну, о чем ты говоришь! — откликнулась она.
Действительно, зря он. Это само собой разумелось. По-другому она и не могла.
Затем он зашел в комнату к дочери. Надо и с ней поговорить. Но когда зашел, попал в ступор и не знал, с чего начать. Наконец, и ей объявил, что уезжает в командировку.
— Да, я уже в курсе, мама сказала, — откликнулась Катя.
— Маме тут тяжело будет. Ты ей помогай, — он припомнил, что дочь собралась уезжать и пришпорил себя: «Что я говорю? Новые нагрузки и подстегнут ее к отъезду». — В общем, живите дружно. А я с первой же получки куплю тебе компьютер.
— Ой, правда? А спутниковую тарелку?
— Всё куплю! И спутниковую тарелку, и спутниковую сковородку, только не уезжай из дому, ладно?
— С чего ты взял, папа?.. Я никуда и не собираюсь.
— Но мечтаешь же?
Катя-Анжелка промолчала. Ее личная тайна, в которую никто не вправе проникнуть. Через окно Иван увидел, что в сарае зажегся свет. Понятно, тихим сапом туда внедрился сын — отбывать свою провинность. Он закончил разговор с дочерью и вышел в сарай. Сначала оба молчали. Ванька, не отвлекаясь, склонив голову, шуровал лопатой. Задумчиво жевала корова, пучил коричневый глаз бычок; аппетитно хрумкали оставшиеся в живых поросятки, не подозревая о существовании приемщиков, сдаточных цен и рыночной экономики.
— Что ж ты, сын, у своего отца машину своровал? — наконец сказал Иван.
Ванька застыл. Сказал, не поднимая головы:
— Папа, теперь ты меня в тюрьму посадишь?
Так жалко стало его, признавшего свою вину, покоренного и сломленного.
— Ты че, Иван Иваныч?
Сын подался к нему. Иван прижал парня головой к груди и стоял так с минуту. Когда отстранился, то увидел, что у Ваньки на глазах слезы, а корова повернула голову, перестала жевать и недоуменно смотрит на них. Отмяк сын, оттаял и позже, когда Иван со своей «Изаурой» упаковывал чемодан, подошел и попросил: «Батя, а ты возьми меня с собой». Галина только беспомощно всплеснула руками, а Иван взъерошил сыну волосы и отказал: «Рано тебе в рабство-то». Хотя и тут ему не сладко будет. За мужика в доме остается. Да и дочке, придется отлипать от учебников, больше в хозяйство внедряться, чтобы мать разгрузить.
Последней в тот вечер к ним заглянула соседка Зина — та самая, что нагадала ему дальнюю дорогу и казенный дом. Хорошо, что «казенный дом», по всей видимости, общежитие, в котором ему предстоит жить, а не тюрьма. Не вовремя соседка заявилась. Встала на пути в коридоре, а он в майке, с полотенцем в руках, шел в растопленную баньку, ополоснуться перед дорогой.
— Слышала, отправляют вас, — сказала она, колыхнула полными плечами. — М-м, как сладко ты потом пахнешь. Видать, давно не мылся.
— Некогда мне.
— Может, и меня с собой возьмешь, — она томно повела глазами. Он в курсе был, что ее муж так и не вернулся из Турции.
— В баню, что ли? — недоумевающе спросил, удивляясь ее наглости.
— Да нет… — Она посмотрела вперед по коридору, определяя, где Галина. — На вахту. Поварихой или хоть прачкой.
— Я не отдел кадров.
— А хочешь, на дорожку погадаю? — не отлипала Зина.
— Да иди ты! — отмахнулся он с внезапной яростью и отстранил со своего пути.
Не пожелал о будущем ничего знать. Что будет, то и будет. Парился по страшному, хлестал себя веником. Вышел чуть живой; Галина стол приготовила.
— Ну, утром некогда будет. Давай посидим, Ваня.
Сели, она налила ему самогонки. Но он отказался.
— Че-то мне не хочется. Да и вставать рано.
— А я выпью, — отчаянно сказала она и выпила. И запела. Давненько он не слышал, чтобы она пела. И песня была о странствиях.
Галина налила себе еще с полстакана и опять выпила. Совсем напоследок очумела баба. И, неотрывно глядя на него, продолжила петь. Не хуже цыганки Лолы из ресторана. Она будто предсказывала будущее:
Она пела с таким протяжным надрывом, что он не выдержал и погладил ее по голове, как маленькую девочку.