- Токо заранее тебя, Ванек, предупреждаю: если даже очень богатым станешь, не нанимай сторожей. И вообще никого не нанимай. Даже меня, вечного пролетария, не нанимай. Вот хоть что со мной делай, хоть на куски режь - не нравится мне наемный труд. Не ты обдуришь, так тебя. Вот и ходишь вечно неудовлетворенным, - Тютюнник помолчал и, не услышав ответного слова, закончил. - А вообще-то трудиться я могу. На Севере, когда для сэбэ клюкву собирать будем, я вам покажу на что я горазд. Я уже придумал такую загребательную штуковину под вид совка.
- Ты лучше скажи мне, Пашка, - не выдержал Иван. - Как ты умудрился с моего москвича колеса поснимать? А еще другом меня считаешь!
- Вообще-то, врать не буду, я сразу понял, что машина твоя, - честно ответил Паша. - Но решил, что ты ее сам на свалку выбросил. Она ж у тебя вечно ломалась, а тут тебе новую пообещали. Да и колеса-то - лысые совсем. Никому они не нужны. Токо мне. Я тачку из них хотел сделать, кормовую свеклу с колхозного поля возить.
Иван хмуро слушал Пашкины оправдания и прикидывал, как тут семья без него, хозяина, останется. Галке будет в тяжесть. На нее много чего дополнительно свалится. Тютюнник еще немного потрындел и ушел - тоже готовиться к отъезду.
Иван стал растолковывать жене, за что в первую очередь следует уплатить, а что может и подождать. Она слушала подавленно. Вообще в математике всегда была слаба. И еще, когда в школе учились, списывала с его тетрадки. А сейчас ей совсем не до математики. Они надолго расставались только один раз: когда он, будучи оккупантом, оказывал в Афгане интернациональную помощь.
Иван погладил ее по плечу и дал последнее указание:
- Слышь, Галь. Если Алекс... Александр Исаевич без меня заявится, ты уж с ним будь поприветливей. Угощение, то да се, не пожалей поросенка на шашлыки. Соседа Гешу попроси, он заколет. В общем, чтобы как в лучших домах.
- Ну, о чем ты говоришь! - откликнулась она.
Действительно, зря он. Это само собой разумелось. По-другому она и не могла.
Затем он зашел в комнату к дочери. Надо и с ней поговорить. Но когда зашел, попал в ступор и не знал, с чего начать. Наконец, и ей объявил, что уезжает в командировку.
- Да, я уже в курсе, мама сказала, - откликнулась Катя.
- Маме тут тяжело будет. Ты ей помогай, - он припомнил, что дочь собралась уезжать и пришпорил себя: "Что я говорю? Новые нагрузки и подстегнут ее к отъезду". - В общем, живите дружно. А я с первой же получки куплю тебе компьютер.
- Ой, правда? А спутниковую тарелку?
- Всё куплю! И спутниковую тарелку, и спутниковую сковородку, только не уезжай из дому, ладно?
- С чего ты взял, папа?.. Я никуда и не собираюсь.
- Но мечтаешь же?
Катя-Анжелка промолчала. Ее личная тайна, в которую никто не вправе проникнуть. Через окно Иван увидел, что в сарае зажегся свет. Понятно, тихим сапом туда внедрился сын - отбывать свою провинность. Он закончил разговор с дочерью и вышел в сарай. Сначала оба молчали. Ванька, не отвлекаясь, склонив голову, шуровал лопатой. Задумчиво жевала корова, пучил коричневый глаз бычок; аппетитно хрумкали оставшиеся в живых поросятки, не подозревая о существовании приемщиков, сдаточных цен и рыночной экономики.
- Что ж ты, сын, у своего отца машину своровал? - наконец сказал Иван.
Ванька застыл. Сказал, не поднимая головы:
- Папа, теперь ты меня в тюрьму посадишь?
Так жалко стало его, признавшего свою вину, покоренного и сломленного.
- Ты че, Иван Иваныч?
Сын подался к нему. Иван прижал парня головой к груди и стоял так с минуту. Когда отстранился, то увидел, что у Ваньки на глазах слезы, а корова повернула голову, перестала жевать и недоуменно смотрит на них. Отмяк сын, оттаял и позже, когда Иван со своей "Изаурой" упаковывал чемодан, подошел и попросил: "Батя, а ты возьми меня с собой". Галина только беспомощно всплеснула руками, а Иван взъерошил сыну волосы и отказал: "Рано тебе в рабство-то". Хотя и тут ему не сладко будет. За мужика в доме остается. Да и дочке, придется отлипать от учебников, больше в хозяйство внедряться, чтобы мать разгрузить.
Последней в тот вечер к ним заглянула соседка Зина - та самая, что нагадала ему дальнюю дорогу и казенный дом. Хорошо, что "казенный дом", по всей видимости, общежитие, в котором ему предстоит жить, а не тюрьма. Не вовремя соседка заявилась. Встала на пути в коридоре, а он в майке, с полотенцем в руках, шел в растопленную баньку, ополоснуться перед дорогой.
- Слышала, отправляют вас, - сказала она, колыхнула полными плечами. - М-м, как сладко ты потом пахнешь. Видать, давно не мылся.
- Некогда мне.
- Может, и меня с собой возьмешь, - она томно повела глазами. Он в курсе был, что ее муж так и не вернулся из Турции.
- В баню, что ли? - недоумевающе спросил, удивляясь ее наглости.
- Да нет... - Она посмотрела вперед по коридору, определяя, где Галина. - На вахту. Поварихой или хоть прачкой.
- Я не отдел кадров.
- А хочешь, на дорожку погадаю? - не отлипала Зина.
- Да иди ты! - отмахнулся он с внезапной яростью и отстранил со своего пути.
Не пожелал о будущем ничего знать. Что будет, то и будет. Парился по страшному, хлестал себя веником. Вышел чуть живой; Галина стол приготовила.
- Ну, утром некогда будет. Давай посидим, Ваня.
Сели, она налила ему самогонки. Но он отказался.
- Че-то мне не хочется. Да и вставать рано.
- А я выпью, - отчаянно сказала она и выпила. И запела. Давненько он не слышал, чтобы она пела. И песня была о странствиях.
По Муромской дорожке
Стояли три сосны.
Со мной прощался милый
До будущей весны.
Он клялся и божился
Со мной одною быть.
На дальней на сторонке
Меня не позабыть.
Галина налила себе еще с полстакана и опять выпила. Совсем напоследок очумела баба. И, неотрывно глядя на него, продолжила петь. Не хуже цыганки Лолы из ресторана. Она будто предсказывала будущее:
Наутро он уехал,
Умчался милый вдаль.
На сердце мне оставил
Тоску лишь, да печаль.
А ночью мне приснился
Ужасный страшный сон,