– Сиди, - махнул рукой тот, с кряхтением опускаясь в траву. Но Илья не решался сесть, и старику пришлось потянуть его за рукав. - Садись, говорят тебе. Ну и роса сегодня! Завтра жарко будет…
Илья насторожённо молчал.
– Что Арапо? Обиделся? - наконец спросил он.
– Много чести - обижаться на тебя. Совсем совесть потерял?
Илья опустил голову. Сорвал головку репейника, повертел её в пальцах.
– Не хочу в город.
– Не хочет он… - хмыкнул старик. - За хвост привяжут тебя там, что ли? Не понравится - вернёшься. Мы зимовать всё равно под Смоленск поедем. Тебе какая разница, где на печи лежать - там или в Москве? О сестре подумал бы…
– А что, я не думаю? - буркнул Илья. Отвернулся, уставился в темноту.
Они с Варькой родились в один день, в крестьянской избе. Мать зашла туда погадать и, внезапно почувствовав схватки, попросила разрешения прилечь на лавку. Стояла осень, ледяная, промозглая. Сжатые поля поливал дождь. Маша мучилась родами двое суток, и табор ждал её на околице села, умирая от нетерпения и споря: на кого будет похож новорождённый? Маша была красавицей, но при одном взгляде на её мужа нестерпимо хотелось перекреститься. На третьи сутки измученная Маша разрешилась двойней.
Цыганки долго рассматривали орущие коричневые комочки и разочарованно вздыхали, глядя на девочку:
"Вот горе-то - точный отец! Гришка, как девку выдавать будешь?" "Выдам, ничего", - невозмутимо отвечал муж Маши.
Маша так и не оправилась после родов. Два месяца она ещё как-то держалась на ногах - высохшая, бледная, утратившая красоту, - а зимой, возвращаясь с цыганками с базара, вдруг без единого слова рухнула на снег.
Кое-как её дотащили до деревни, но Маша больше не пришла в себя и к ночи умерла. Григорий остался один с двумя детьми.
Он не женился во второй раз. Детей воспитывали сёстры жены, а позже подросший Илья стал увязываться за отцом на конные базары. Там он научился всему - менять, продавать, до хрипоты орать и размахивать кнутом, вертясь между продавцом и покупателем, выискивать в лошади мельчайшие недостатки и искусно прятать бьющие в глаза изъяны, набивать или сбрасывать цену, требовать магарыч и хребтом чуять, в какой момент пора уносить ноги. Он до сих пор помнил скупую похвалу отца: "Настоящий цыган, чяво". Большего Илье не нужно было.
Им с Варькой было по четырнадцать, когда отец попал в тюрьму в Ярославле.
Во время кабацкой драки, где сцепились ямщики и цыгане, кто-то убил человека. Прибежавшие квартальные сумели задержать только мертвецки пьяного Григория. Он не помнил ничего, упорно не признавал своей вины, но кто сумел бы оправдать похожего на чёрта цыгана, пойманного на месте преступления с ножом за голенищем? На лезвии нашли стёртые следы крови, но Григорию так и не удалось доказать, что накануне он помогал соседке разделывать поросёнка. Его угнали на каторгу. А спустя месяц незнакомые цыгане рассказали притихшему табору о том, как при первой же остановке этапа Григорий попытался бежать и был застрелен конвоиром. Илье остались телега, шатёр, четыре подушки, пара гнедых "краснобежек" и некрасивая сестрица, которую уже пора было пристраивать замуж.
С каждым годом Варька всё больше становилась похожей на отца. "Ах, бедная, ну хоть бы нос поменьше… Да зубы не торчали б так… Ведь девочка-то какая хорошая! И старших уважает, и добыть умеет, и в хозяйстве ловкая…" – сокрушались матери подросших сыновей, поглядывая на Варьку. - "Да куда ж я соколу своему такую ворону чернющую сосватаю… а если и у детей такие носы пойдут?!. Всему роду порча!" И никто не хотел замечать Варькиных глаз - огромных, влажных, с длинными ресницами, от взмаха которых на щёки Варьки ложилась густая тень. И никому не нужны были её волосы – густые, вьющиеся крупными кольцами, заплетённые в косы, каждая - толще кулака… И Илья понимал: в таборе сестру с рук не сбыть. Можно было бы поправить дело, дав за сестрой баснословное приданое. Однажды, после удачной ярмарочной недели, Илья намекнул ей на это. И каялся до сих пор.
Варька спокойно сказала: "Делай как знаешь", а ночью Илья слушал её глухие рыдания в подушку и, стиснув зубы, клялся про себя: больше ни слова о замужестве, о приданом, - пусть, сколько хочет, сидит вековушей.
Но чего было у Варьки не отнять - это голос. Он прорезался у неё годам к двенадцати - низкий, сильный, хватающий за душу. Даже привыкший к нему Илья временами чувствовал, как замирает его сердце от Варькиного "Ай, доля мири…" Стоило табору остановиться в каком-нибудь городе - и к Илье являлись хореводы, узнававшие от цыган о сказочном голосе некрасивой девочки. Дольше остальных упорствовал Митро - дальний родственник из Москвы, племянник известного хоревода из Грузин. Но Илья всем отказывал наотрез - представить себе сестру, свою Варьку, распевающей за деньги в трактире для пьяных купцов он не мог. Варька не спорила с братом.