— А сам уходит на фронт? — живо спросил Иван Егорыч.
— Говорит, не отпускают.
Александр Солодков, заступая в ночную смену, сказал своим подручным самым строгим и серьезным тоном:
— Вот что, ребята, воевать будем у мартена.
Комсомольцы понимающе промолчали.
Над огромным металлургическим заводом стояла теплая, тихая ночь, с мутноватым небом и редкими звездами, далекими, беловато-тусклыми. В недвижном суховатом воздухе, накаленном дневным зноем, глуше слышались шумы и звуки, и сама тишина, казалось, глухая, обреченная на вечную немоту и неподвижность, странную, угнетающую своей тяжелой устойчивостью.
Но у сталеваров была своя ночь. Мартеновский цех — это улица огнедышащих печей, с неповторимым шумом и гулом в их вечно клокочущих утробах. Гудят они низким, тяжелым и мощным гулом, будто идущим откуда-то из глубины земли, где будто бы полноводный поток низвергается в глухую бездну. Мартеновский пролет в огнях, в мечущихся всплесках пламени, заполнен звоном металла, электрическими звонками, шумом машин. Железная кровля над печами высокая, огромная. Все здесь огромно: стальные перекрытия, подкрановые колонны, разливочные ковши на литейном.
Солодков, глянув и печь через глазок заслонки, недовольно покачал головой, погрозил кулаком машинисту завалочной машины.
— Куда сунул шихту? — крикнул он ему.
— Немного промахнулся, Шура.
— Ты у меня забудь эту отговорку, а не то у нас с тобой будет бой. Ты забыл, что у меня скоростная? И завтра будет скоростная. И послезавтра. Ты это учти.
Солодков работал вдохновенно. Его движения были по-юношески легки, быстры и ловки.
— Давай-давай. Шуруй знай, ребята. Костя, посторонись! — весело покрикивал он на своих юных помощников. — Веселей ходи, Вася. Веселей!
Покрикивал весело, а на душе — тяжелой муторно. Мысли о фронте не покидали его. Он никак не мог примириться с отступлением Советской Армии; он был уверен в том, что наша армия ни на шаг не отступит, никогда своих рубежей не оставит и расколошматит любого врага, осмелившегося ступить на родную землю.
— Вася, — позвал он подручного, — иди в красный уголок, послушай последние известия.
Вернулся подручный грустным и задумчивым. Солодков с одного взгляда понял, что вести с фронта дрянные.
— Ну, что — отступают? — сердито спросил он Васю, как будто в неудачах наших войск был виноват юноша.
— С боями отступают, дядя Шура, — взгрустнул комсомолец. — С тяжелыми боями, — добавил он.
Солодков, сдвинув на глаза темные очки, пристроенные к козырьку рабочей кепки, потерявшей свой цвет от долгой службы, взмахнул рукой и крикнул:
— А ну, молодчики, за работу!
Бурлила и булькала сталь, точно в печь градом сыпались литые шарики, и капли металла, взлетая, создавали картину проливного дождя. Время подходило к выпуску плавки. К печи медленно плыл глыбистый разливочный ковш, похожий на кусок скалы горного кряжа. Под высокой сетчатой кровлей пролета, озаряемой пламенем нагревательных колодцев, сидела девушка в застекленной кабине электрокрана. Она, словно скворец из скворешни, выглядывала из кабины и, следя за сигналами рабочего, стоявшего на литейке, умело вела ковш к выпускному желобу печи. Ковш плыл грузно и бесшумно.
Подручные ловкими ударами пробили летку, и в ковш хлынула кипящая сталь, ослепляя все вокруг, обдавая рабочих нестерпимым жаром. Из ковша под самую крышу взлетело смоляное облако дыма, и в то же мгновение поднялась огненная метель из искрящихся капелек металла, похожих по своей легкости на снежинки.
На площадку вышел и сам Солодков. Он стоял с каким-то отсутствующим взглядом, холодным и безразличным. Он, кажется, не видит, как течет металл; мысли его витают где-то вдалеке от завода. Позади него стояла Ольга Ковалева, единственная в мире женщина-сталевар. Она пришла узнать, как сработала печь Солодкова, сколько сталевар выдал металла. Ей было много за тридцать, но все звали ее Ольгой. Она была волевой и упорной женщиной, с мужиковыми жестами, с удивительно прямодушной натурой, правдивой и бесконечно преданной своему времени. Ее характер лепила суровая жизнь. Еще в гражданскую войну, девочкой-подростком, она стала разведчицей. Судьба, несмотря на все сложные превратности, сохранила ей жизнь, но однажды кадеты жестоко обидели ее, и с тех пор ее ненависть к прошлому стала как бы физиологической потребностью. Ей все нравилось на заводе, и она, будучи долгое время чернорабочей, обязала себя словом выйти в сталевары. Ее отговаривали, советовали учиться на крановщицу, пойти ученицей в цеховую лабораторию, но Ольга упорно стояла на своем. Ей уступили — назначили подручным к Солодкову. Спустя два года она уже самостоятельно варила сталь.