— Шпион, — возбужденно прошептал Колька. — Алеша, видел?
Алеша, дрожа всем телом, сказал:
— Беги за ним и не упускай его из виду. А я позову ребят. Будет уходить, кричи. Мы сейчас окружим дом.
Дом оцепили в считанные минуты. А человек, заслышав всполошенную беготню, вышел из укрытия и стал уходить. Колька поднял тревогу:
— Уходит! Уходит!
Человек, повернувшись к Кольке, буркнул:
— Ты ошалел, мальчишка? Я иду на работу в ночную смену. Зачем булгачишь людей?
Хладнокровие, однако, изменило человеку, как только он заслышал бегущих ребят. Он подбавил прыти и пошел прямо на Кольку, но тот не уступил ему дороги. Напротив, отбежав вперед, потрусил той же стороной улицы и в ту же сторону. Теперь человек был в полном окружении, и ему оставалось одно: свернуть в первый двор и скрыться от преследования, что он и попытался сделать. Ребята закричали:
— Ушел!
— Держи!
— Лови!
Они помчались во двор. Человек, хитря, прижался к стене у самого выхода на улицу, и когда ребята, не заметив его, пробежали дальше, он заскочил за угол дома. И он, возможно, скрылся бы, если бы не натолкнулся на Шурку. Тот схватил человека за рукав и закричал:
— Ребята, сюда! Сюда!
На шум и крик прибежали взрослые и задержали неизвестного. В милиции дежурный лейтенант строго спросил, в чем дело.
— Во дворе прятался, — сказал Алеша. — Хотел скрыться, а мы его поймали.
— Ваши документы? — официально обратился лейтенант к неизвестному. Тот подал паспорт. Лейтенант долго и внимательно разглядывал человека и паспорт. Потом холодно сказал: — Вам, гражданин, придется у нас задержаться, — и положил на стол паспорт. — А вы, ребята, можете идти. Спасибо вам.
Алеша в тот же день написал об этом случае отцу письмо. А спустя два дня к Лебедевым заявился Кочетов Степан Федорович, в звании сержанта. Он принес Анне Павловне добрую весточку от мужа. Григорий писал, что находится в пределах своей области, в небольшом приволжском городке, где формируются кое-какие части, что силы собираются большие, солдат и офицеров досыта угощают ночными маршами, боевыми тревогами, днем — калят нестерпимым зноем, обдувают горячими суховеями, обкатывают танками. Добротно готовят. В письме немало было теплых слов для Алеши и Машеньки.
Прочитав письмо, Анна Павловна предложила Кочетову чашку чая.
— Спасибо, Анна Павловна. В моем распоряжении всего два часа. Мы с товарищем майором за обмундированием приехали.
Анна Павловна засуетилась, полезла в комод. Кочетов предупредил:
— Никакого белья не велено брать. Из съестного тоже ничего не приказано. Григорий Иванович просил семейную фотокарточку.
— Так неожиданно и так быстро. Не могу сообразить, что ему послать.
— Не беспокойтесь, Анна Павловна. У Григория Ивановича все есть. Сапоги выдали до самого Берлина, а шинель — без износу. Постелишь, ляжешь — и утонешь, словно в пуховике. Ни в чем не нуждается Григорий Иванович.
Анна Павловна прошла к большому липовому буфету.
— Вот, — обрадовалась Анна Павловна и показала Кочетову бутылку коньяку. — Возьмете?
У Кочетова заблестели глаза.
— С удовольствием, — сказал он, принимая бутылку. — Этим пока нас не балуют. Виноградниками армия еще не обзавелась. Подарочек дорогой. Как бы в пути не разлить. Подальше надо припрятать. Давайте, Анна Павловна, фотокарточку. Я тороплюсь. Майор строго-настрого приказал явиться без опозданий и в полном порядке.
— И письма не успела написать, — горевала Анна Павловна.
— Все передам, Анна Павловна. На всю ночь сказку заведу про ваше житье-бытье.
До штаба военного округа сержанта провожал Алеша. Всю дорогу он, не умолкая, все выведывал у Кочетова, где же все-таки они стоят, но сержант, лаская Алешу, отмалчивался. Он выдал единственную тайну: его отец, Григорий Иванович, получил роту, а сам Кочетов приставлен к пулемету. Слушая сержанта, Алеша мыслями так и улетел бы с ним вместе в приволжский городок и стал бы верным помощником сержанта. Алеша и так и этак хитрил, все дознавался (не в Камышине ли отец?), но Кочетов не проговорился. А прощаясь, сказал:
— Не вздумай приехать. Очень рассердишь Григория Ивановича. Тебе нельзя — ты хозяином в семье. На твоих руках и мать и сестренка.
Степь струила густой аромат поспевающих хлебов. Кругом, куда ни глянь, зыбились беспредельные разливы пшеничных посевов; земля дышала обилием, а люди, не зная сна и покоя, мало радовались свету и солнцу, горечь тяжелых неудач на фронте болью щемила сердца.
По глухой проселочной дороге, заросшей бурьяном, шел невысокий худощавый старик. Черный пиджак на нем был в густой пыли, в мазутных пятнах; сапоги обшарпались и порыжели.
Это был старый партизан Павел Васильевич Дубков. Он уже более тридцати километров отмерил с тех пор, как покинул эшелон, застрявший на станции Чир. Он возвращался в Сталинград из Ростова от родного брата. Дубков держался проселков, укорачивая путь степными стежками. На развилке Павел Васильевич остановился, раздумывая, куда ему свернуть. Он пошел направо, в сторону железной дороги Сталинград — Лихая.
Поток людей на дорогах не уменьшался. Люди шли и ехали. Ехали на худых лошадях, на дико ревущих верблюдах, на неторопливых, ко всему безразличных волах. Волы и лошади тащили скрипучие повозки, крытые брезентом, рогожей, войлоком. На тяжелых, громоздких повозках, забитых узлами, ютились женщины, дети. По ту и другую сторону обоза, растянувшегося на десятки километров, непрерывно плелись люди, усталые, утомленные.
Навстречу им ускоренным маршем двигались войска из резервов Главного Командования.
Павел Васильевич понимал все: и напряженность марша, и думы солдат, и муки беженцев.
Войска уходили к большой излучине Дона. По всей ее дуге и далее на северо-восток, до самой Волги, спешно обновляли оборонительный рубеж, размытый весенним разливом. Стотысячная армия рабочих и колхозников под началом военных крепила блиндажи и землянки, окапывая берега Дона, загрязняя русло вязкой землей. И шумел помутневший Дон от зари до зари. Народ, оголяя реку, вырубал кустарники, с треском валил тополя-великаны, и палящий зной сушил цветы, лишенные тени и влаги. Вяла и жухла трава на свежих полянах.
А по дорогам, в сторону Сталинграда, люди все шли и ехали, тянулись и ковыляли. На измученных лицах лежала застаревшая тревога: «Скоро ли конец пути? Дотянут ли волы и лошади?» Обезноженных, худоребрых выпрягали из скрипучих повозок, отводили в сторону от дороги и бросали, предоставляя им право жить или подыхать. Обоз тянулся без конца и края. По обозу, точно по заснувшему камышу, ветерком пробежала тревога.
Павел Васильевич поглядел в безоблачное небо. На обоз наплывали три крохотные точки.
— Самолеты! — кто-то крикнул во весь голос.
Люди, старые и малые, гремя чайниками, шлепая по сухой земле рваной обувью, побежали в степь, подальше от дороги. А те, которые остались на повозках, исступленно кричали на волов, колотили их палками, нахлыстывали кнутами.
Самолеты низко закружились над степной станцией. Скоро там мутной кошмой взметнулась бурая земля, поднялись сучья тополя, листы железной крыши, сорванной с вокзала. Из обоза выскочила сивая лошаденка и помчалась целиной. Повозка, похожая на возок коробейника, издавала резкий и неприятный скрип колесами.
Павел Васильевич из предосторожности отбежал подальше от дороги. До него из обоза донесся крик:
— В балку пошла. Наметом! — Человек стоял на высокой арбе и, глядя в степь, время от времени выкрикивал: — Прямиком катает!..Пошла… пошла!
Совсем рядом с Павлом Васильевичем кто-то равнодушно сказал хрипловатым басом:
— Этого, значит, фашист вовек не догонит. Так, что ли, старина?
Павел Васильевич оглянулся. Ему не понравилась шутка совсем не старого, на вид очень здорового человека, с хорошим загаром. Дубков сердито сказал: