Иван Егорыч вернулся с работы на другой день под вечер. Дома его ожидала беда: из колхоза вернулась Анна Павловна, худая, бледная, постаревшая. Прежней Аннушки как не бывало. Иван Егорыч, взглянув на Аннушку, на ее худобу, на чужие глаза, понял, что с Машенькой случилось непоправимое. Он молча сел, молча закурил и, не вымолвив ни слова, вышел из землянки и пошагал на завод, не показываясь дома до утра.
Анна Павловна для Марфы Петровны была какой-то непонятной. Невестка то целыми часами безмолвно сидела с опущенными глазами, то вдруг, вскакивая, выбегала на берег Волги и, дрожа от холода, долго смотрела в синеющее Заволжье. Марфа Петровна, давясь слезами, брала невестку за руку и вела в землянку. Анна Павловна покорно шла за свекровью, ложилась на кровать и, не закрывая глаз, смотрела куда-то в пустоту. Марфа Петровна ни на минуту не покидала невестку, боялась, как бы чего не случилось, как бы невестка не наложила на себя руки.
— Может, чайку попьешь? — спрашивала Марфа Петровна.
Анна Павловна, будто ничего не слыша, молчала.
— А ты поплачь, Аннушка, — просила Марфа Петровна. — Поплачь, милая, легче будет.
И сама первой запричитала. На глазах у Анны Павловны показались слезы. Потом она дико вскрикнула, как будто от невыносимой боли, и зарыдала.
Над городом стояло весеннее солнце, золотило лужи, дожигало почерневший снег. В небо со свистом летели стаи уток, тянули на свои старые гнездовья. Волга с треском сбросила с себя ледяной панцирь и понесла в низовья грузные льдины; на льдинах — проволочные заграждения, тесовые помосты переправ, разбитые лодки.
Земля уже просохла, и люди, покинув щели и землянки, принялись лепить хаты-лачуги и «ласточкины гнезда», лепили не где-нибудь, а на своей усадьбе, обжитой отцом и дедом. На лачуги шло все, что было под руками. Нужда делала каждого изобретателем. Вчера еще на этой пустоши глазу не на чем было остановиться, а сегодня стоит хатка в одно окошечко. Подойдешь, приглядишься и видишь, что в хатке — ни кусочка дерева. Обрубки рельсов опутаны проволокой, заставлены горелым железом, обмазаны глиной. Хаты-времянки, словно грибы, росли десятками, сотнями. Под жилье на вольном воздухе приспосабливали угол кирпичного дома, лестничные клетки, скелеты товарных вагонов.
Весной в Сталинград ехала молодежь со всех концов страны. Сталинград ошеломил юность, «Где же город? Где? Что можно сделать для него? Сюда надо слать армии строителей». Комсомольцы, вступив на сталинградскую землю, сказали:
— Дайте нам самую тяжелую работу.
Много дней они горели трудовым огнем, не видя восхода солнца, не замечая зорь. А когда на их руках появились кровавые мозоли, они обмотали их тряпьем и продолжали воевать с руинами.
…Ранним утром солнечного мая впервые после битвы на тракторном послышался заводской гудок. Он всполошил район.
— Ожил завод. Ожил! — ликовали рабочие.
Не было человека, который бы не отозвался на него.
— Реви, батюшка. Реви, — с волнением говорили рабочие. — Пускай фашисты слышат на Курско-Орловской дуге.
— Пошел завод. Пошел, родной!
— Миша… Коля, вы слышите? — спрашивала Анна Павловна своих учеников.
— Слышим.
Прервали занятия. Ребята побежали на завод к своим отцам и дедам. А деды, утирая слезы радости, говорили:
— Опять в строю наш родимый.
— Ревет, батюшка, ревет, — ликовал Иван Егорыч.
— Как думаешь, далеко нас слышно?
— По всей Волге, Митрич, нас слышно. И еще дальше.
Иван Егорыч снял шапку. Голова его курилась теплой испариной, блестели глаза.
— Пошел завод. Пошел, батюшка!..
Алеша Лебедев, с двумя боевыми медалями на груди, вместе со своим отцом пошагал дальше военными дорогами. В жаркие июльские дни гвардейская дивизия Родимцева и вся армия Чуйкова сражались на Курско-Орловской дуге. Огонь и дым битвы опалил Алешу, он был ранен и отправлен в госпиталь в Ростов.
Отец, командуя батальоном, не видел, как Алеша покинул наблюдательный пункт, и не знал, каким образом сын оказался возле сержанта Кочетова, занимавшего со своим пулеметом важную высоту, которую гитлеровцы обстреляли из миномета. Здесь-то и зацепило Алешу осколком. Кочетов снес Алешу в низину, а сам вернулся на боевую позицию. В минуты затишья Кочетов пошел проверить, как себя чувствует его молодой друг, но Алеши, к удивлению сержанта, уже не было — его унесли санитары.
Оказавшись в глубоком тылу, Алеша никак не мог примириться с тем, что он не простился с отцом. Только в разлуке с ним, вдали от фронта, он понял, как дорог ему отец. Лежа на госпитальной койке, он вспоминал все, что напоминало ему отца в мирной и военной обстановке. Алеша тяжело вздохнул. Ему подумалось страшное: «Увижу ли его?» Но так было недолго. Любовь и молодость не допускали этого — отец будет жить, он не мог не жить, хотя бы потому, что он хочет того.
В палату госпиталя вошел хирург. Высокий и крупный, с чистым и свежим лицом. Он всегда подходил к Алеше с веселой улыбкой.
— Здравствуй, гвардии боец, — приветствовал он Алешу. — Как себя чувствуешь?
Алеше нравился хирург. Его простота была естественной, и это с первой минуты располагало к нему.
— Много лучше, чем на фронте, — пошутил Алеша. — Спасибо вам.
— Благодари фронтового врача, который пощадил кисть твоей руки. Другой бы чирк — и нет руки, А теперь она живет.
— Живет, — благодарно проговорил Алеша и пошевелил пальцами. — Вы скоро выпишете меня?
— Куда спешить? На фронт? Не пустим. Отправим в Сталинград под конвоем.
— А я все равно сбегу.
— Не сбежишь.
Алеша приехал в Сталинград в первых числах солнечного сентября. Возвращаясь домой из Ростова, он думал лишь повидаться с родными, а потом — опять на фронт. Его душа пела и веселилась от последних известий с фронта. И как не веселиться, когда фашистская армия на Курско-Орловской дуге очумела от удара и покатилась на Запад. Алеша был уже обстрелянным бойцом, а пылкая и мечтательная натура звала его к подвигам, о которых не говорят вслух. «Еще немного повоюю, а там — и в школу». В сокровенных мыслях он лелеял надежду победным маршем войти в поверженный Берлин.
…Но не сбылись его мечты. Когда Алеша намекнул матери, что он думает вернуться на фронт, Анна Павловна кинулась к сыну, судорожным движением обняла его и тихо заплакала.
Алеша пошел в школу. Он с жадностью набросился на книги. Его избрали вожаком школьной комсомолии.
Вскоре, после Октябрьского праздника, Лебедевы получили письмо от Григория. Он писал, что их дивизия дралась за Киев на главном направлении, отличилась, за что высшее командование выразило благодарность бойцам и командирам дивизии. С этих пор у Лебедевых связь с фронтовиком уже не терялась.
…Так прошел сорок третий год. По намекам, по незначительным приметам Лебедевы всегда знали, где воюет Григорий, в каких битвах участвовал. Под исход четвертого года Григорий вдруг замолчал. Это очень взволновало семью Лебедевых. Но вот в зимнюю стужу сорок пятого Лебедевы получили от Гриши большое письмо. Целый вечер они гадали, с какого участка, с какого фронта пришло письмо. Они сразу поняли, что армию Чуйкова куда-то перебросили по каким-то высоким военным соображениям. И они не ошиблись: да, армию Чуйкова взяли с 3-го Украинского фронта и передали генералу Жукову, командующему 1-м Белорусским фронтом. «Хочется, как и всем нам, воякам, — писал Григорий, — дошагать до логова. Надеюсь, что так и будет». Спустя дня два Алеша по секрету шепнул Ивану Егорычу: «Дедушка, я отгадал, где воюет папа. В Польше. На Берлин их нацелили. Берлин папа будет брать». Глаза Алеша радостно блестели. «Логово — это Берлин, дедушка, Берлин!».
Армия генерала Чуйкова первой вошла в Берлин. Она пленила генерала, командующего укрепленным районом германской столицы.
Из Берлина Лебедев прислал восторженную телеграмму. Он поздравлял своих с победой, надеялся на скорую встречу.
Лебедевы стали ждать Григория домой.
