— Ты ни в чем не виновата, — проговорил тот, задумчиво вглядываясь в лицо спящей девочки.
— Но я не сделала того, что должна была! — между сном и явью пролегла грань, столь же четкая, как городская черта. Она вновь была простой караванщицей, которую заставляли смущенно краснеть воспоминания о том, что она осмелилась возомнить себя самой госпожой Айей.
Грустная улыбка коснулась губ Шамаша:
— Ты сделала все, что было возможно, куда больше, чем смог бы кто-то другой: вернула в мир яви всех детей…
— Но Мати…! - в ее глазах, голосе была не просто боль, но нестерпимая мука.
— Всех детей, — продолжила начатую Шамашем фразу Гештинанна, — которые могли проснуться.
— А она… — губы Евсея высохли, став во мгновение ока шершавыми, словно старая, грубо выделанная кожа, и мертвенно-непослушными.
— Право же, мне очень жаль, — качнула головой богиня прошлого.
— Но этого не может быть! — воскликнула подошедшая к ним Кигаль, в то время, как сопровождавшая ее Нинти склонилась над последней из спящих. — Шамаш, зачем ты вновь усыпил ее?
— А что я еще мог сделать? — глядя в сторону, прошептал колдун, и, все же, несмотря ни на что, в нем не было безнадежной отрешенности, наоборот, глаза были сощурены, губы сжаты, мускулы напряжены, как у готового к броску зверя. Да, он сделал все, что мог, но это вовсе не означало, что он на этом остановится, и не будет предпринимать ничего, чтобы изменить пусть даже неизбежное…
— Позволить ей проснуться! — упрямо продолжала настаивать богиня смерти.
— Ты что, не понимаешь! — не выдержав, воскликнула Гештинанна. — Это не та девочка, которая была прежде! Проснулось бы совсем другое создание…
— Да какая разница! Главное, чтобы она проснулась! А потом мы нашли бы способ все исправить! — Кигаль была готова говорить, убеждать до тех пор, пока другие боги ее, наконец, не поймут, не признают ее правоту. Но голос Шамаша, прозвучавший поразительно холодно и властно, заставил ее остановиться.
— Нет.
— Нет?
— Нам ничего не удалось бы исправить, — хмуро продолжал колдун, — потому что малышка умерла б быстрее, чем мы успели сделать что-то еще.
— Что? — все, кто слышал последние из произнесенных им слов, повернулись к богу солнца, одни с непониманием и несогласием, другие — страхом, ужасным в своей беспомощности. И лишь одно лицо было отрешенно спокойно, голова чуть склонилась в кивке, губы прошептали:
— Все так…
— Так?! - Кигаль была готова взвиться на дыбы взбесившейся кобылой и лишь близость смертных вынуждала ее сдерживать свои эмоции, способные, вырвавшись наружу, не только сжечь все вокруг, но и подпортить ее репутацию холодной всевластной и всеведавшей богини, безучастной к голову сиюминутной жалости в знании грядущего. — Шамаш… — она взглянула на бога солнца, но тот внутренне, в душе, казалось, был так неимоверно далеко от этого клочка мироздания, что докричаться до него сейчас было бы не под силу даже свышним. И тогда… — Гештинанна! — она резко повернулась к богине прошлого. Это был не голос просившей рассказать подруги, но требование властной хозяйки дать, наконец, объяснения.
"Я жду!" — переходя на мысленную речь, давая понять, что дальнейший разговор не предназначается для ушей смертных и остальным богам следует сделать то же, потребовала Кигаль.
"Неужели ты не видишь, не чувствуешь?" — Гештинанна смотрела на нее с грустью и сочувствием, когда той было потрачено столько усилий, чтобы помочь спутникам брата, и все напрасно.
"Что я должна видеть?"
"Смерть. Это маленькое хрупкое тело, — она качнула в сторону застывшей неподвижным ледяным изваянием девочки, — умирает. Оно бы уже умерло, если бы сон — состояние пограничья — не поддерживал в нем искорки жизни, замедляя и тем самым продлевая их горение…"
Чуть наклонив голову, все так же не понимая или не желая понимать услышанное, богиня продолжала испытующе смотреть на Гештинанну, словно испепеляя ее взглядом.
"Она говорит правду, — вздохнула Нинтинугга. В ее глазах, которые не отрываясь смотрели на маленькую караванщицу, желая навеки запечатлеть в своей памяти образ той, кто уже совсем скоро станет снежинкой минувшего на лице земли, стояли слезы. — И ты, повелительница смерти, должна чувствовать это…"
"Но это невозможно! — вскричала Кигаль. — Она не может умереть!"
"Однако она умирает, — богини вздрогнули, услышав этот голос — по-мальчишески звонкий и задорный, не хранивший в себе ни тени жалости или сочувствия в упрямом стремлении ни о чем не жалеть, предпочитая смеяться над всем и всеми. — Умирает", — повторил на языке мыслей подошедший к ним молодой караванщик.
"Ри…" — Нинти смотрела на него, ничего не понимая. Она лучше, чем кто-либо из ее подруг, знала, что этот торговец — смертный, которого судьба наградила единственным даром — способностью, становясь свидетелем великих событий, происходивших на земле, вдыхать в затухавшие образы новую жизнь, запечатлевая их на страницах легенд. Он не мог понимать речь богов, не осмелился бы вмешаться в разговор богинь, и… Свышние, да это было не под силу даже магу, не то что простому помощнику летописца!
"О нет, подружка, — рассмеялся тот, — я не Ри, — он развел руками, — это лишь его тело, не более того. Тело, которым я воспользовался, чтобы покинуть темницу, где я провел в заточении целую вечность".
"Лаль? — Кигаль с подозрением взглянула на того, кому сама только что помогла проснуться. — Нет, это невозможно…!"
"Почему же, повелительница смерти?"
"Айя наложила на тебя оковы, которые не позволяют тебе покинуть чертогов сна!"
"Да, — кивнула Нинти, — это так… Лаль — пленник того мира. Но не вечный… — в ее глазах горело сомнение. — Могло случиться что-то, сделавшее подобное возможным…"
"Ты всегда была сообразительнее этих старух, убедивших себя, что все, кажущееся им невозможным, невозможно на самом деле, и не пытаются не то что проверить, но хотя бы предположить иное", — в его устах, искривленных усмешкой, любые слова в один и тот же миг звучали и как похвала, и как издевка.
"Лаль — бог, а бог может принять любой облик, войти в тело смертного, живя его жизнью, или сорвать с губ умирающего последний вздох, желая ощутить вкус смерти, оставаясь при этом не менее живым, чем был прежде… — задумчиво прошептала Кигаль. Затем ее взгляд, обратившийся на караванщика, стал холоден, наполнившись пламенем угрозы. — Но он бессилен порвать цепи заклятья, сковавшие его вечность назад! Самозванец…"
Смех, разнесшийся, казалось, над всей землей, заставил ее умолкнуть.
"Ну, Кигаль, и повеселила ты меня! Поверишь ли, мне давно не было так смешно!" — тот был беззаботен, ничуть не испуганный яростью грозной богини, будто убежденный, что она ничего не сможет ему сделать.
И повелительница смерти растерялась. Она не привыкла, чтобы над ней смеялись. Это не позволяли себе не только смертные, но и другие боги. Кигаль не дозволяла даже думать о чем-то подобном, одним своим взглядом, видом предупреждая, что наглец пожалеет о непростительной дерзости. Единственным исключением до сего дня был Нергал, но…
Ей стало не по себе от одной мысли о бывшем супруге, по стихийному телу прошла волна дрожи. Она не хотела думать… Нет, это было просто невозможно! Все, что угодно: пусть уж лучше это действительно проснувшийся Лаль, только не…
"Не пугайся, Кигаль. Я действительно всего лишь маленький божок сновидений, а не твой грозный супруг. Что же до тела… Возможно, — он взглянул на свои руки, — я и выгляжу как этот жалкий торговец, но на самом деле я — даже куда больше я, чем был прежде! Ты спрашиваешь, как такое возможно? Как это вообще произошло? Все ты, Кигаль. Именно тебе и только тебе я должен быть благодарен за свое освобождение!"
"Я не шевельнула бы и пальцем ради этого!"
"Знаю, — спокойно кивнул Лаль, — и потому не спешу с благодарностью. Но ведь это ничего не меняет, когда я здесь, стою перед тобой… Так что, Кигаль, хотела ты этого или нет, но ты освободила меня".