Кстати, вернувшись домой из деревни, я неожиданно почувствовал себя лучше. Даже смог разобрать ворох старых бумаг в библиотеке. Записки прадедушки Ребефа, мемуары его вдовы… Жаль будет, если все это достанется мышам. Пожалуй, стоит завещать библиотеку сен-бьефскому кюре или нотариусу Греноблю, если старый филин еще жив. Как ты думаешь, Жан? Или пусть все канет в Лету вместе с нами, чтобы Дуаньяры из Сен-Бьефа остались не более чем легендой?
Твой Жак.
Г-н Мерсо,
За истекшие четыре года вы четыре раза продлевали свой отпуск без сохранения жалованья, а также пять раз обращались о предоставлении вам отпуска по личным причинам. К моему глубокому сожалению, департамент юстиции больше не может предоставлять вам отпуск по первому требованию. Если состояние здоровья или личные причины не позволяют вам выполнять служебные обязанности в должном объеме, я могу рекомендовать вам перевод на менее напряженную работу.
Г-н Лавиньи,
начальник департамента юстиции Тулузы
Резолюция: в ходатайстве об отпуске ОТКАЗАТЬ. Лавиньи.
Пьер,
Ты сам видишь, к чему все идет. Друг мой, я сочувствую твоему горю, но пора смириться и принять случившееся. Эксперты единодушны в заключении: это было самоубийство. Я прекрасно знаю твои доводы, но поверь и ты мне. Увы, даже искренние католички иногда кончают с собой. Излишняя экзальтированность, несчастная любовь, отчаянный порыв… Мало ли причин могут заставить молодую девушку совершить страшный необдуманный шаг? Тебе не в чем винить себя, поверь! Клэр уже не вернуть. Ты же, если будешь и дальше упорствовать в своей охоте на привидений, потеряешь место, погубишь блестящую карьеру. Учти, что я больше не смогу покрывать твои эскапады. На твое место слишком много желающих. Например, племянник Лавиньи. Одумайся, прошу тебя. Вернись к службе и людям, которым ты действительно нужен.
Искренне твой Клод.
Дорогой Жан,
Сегодня я спускался в Сен-Бьеф. С поворота тропы, откуда открывается вид на особняк, он выглядит совершенно заброшенным. Стены потемнели от сырости, черепичная крыша покрылась темно-зеленым мхом. То ли убежище вампира, то ли дом злого колдуна… Тропа тоже изрядно заросла, кое-где под слоем размытого дерна обнажились пласты глины, и в дождь ходить по ней довольно опасно. Я даже просил милую услужливую Луизу не носить мне еду, когда на тропе скользко. Все-таки внизу обрыв. Уж лучше я несколько дней посижу без свежего хлеба, чем эта славная девушка поскользнется на крутом склоне. А сыр и яйца прекрасно сохраняются в погребе неделями. Да и ем я не так уж много, все чаще приходится напоминать себе о необходимости перекусить чем-нибудь. Луиза обещала, но, боюсь, не послушается. Она все охает над моей худобой и болезненным видом, обещая, что к весне я непременно поправлюсь, если буду есть вдоволь доброго нормандского сыра. Не хочется пугать малышку, так что я неизменно соглашаюсь с ней. Она так мило краснеет, когда я почтительно зову ее демуазель Луизой и сен-бьефской лилией. Хотя, по правде сказать, от лилии в ней ничего. Скорее уж Лу, как зовут ее прочие посетители трактира, похожа на породистую телочку: спелая, крутобокая, с высокой налитой грудью, пышущая жизнью и здоровьем. Только светлые волосы и нежная, розово-белая кожа роднят ее с тем типом, который мне нравился когда-то. Эту девушку я бы и в темноте не перепутал с Люси. Да и можно ли кого-то с ней перепутать? Все блондинки мира – лишь ее бледные копии. Люси была ангелом, по недоразумению спустившимся на грешную землю, которая ее и погубила.
Не хочу вспоминать. Мне больно, Жан. Больно даже сейчас. И все же мысли неустанно возвращаются к ней. Ничего удивительного, конечно. Разве не для этого я вернулся в Сен-Бьеф? Еще раз увидеть места, где жила Люси, пройтись по пляжам, где мы гуляли втроем, вдохнуть пряный и резкий аромат дрока, который она мяла в ладонях. Узких беленьких ладошках, нежных, совсем непохожих на грубоватые руки сен-бьефских скотниц с намертво въевшимся запахом сыра. Руками Люси я мог бы любоваться часами. Помнишь, на левой ладони, у основания безымянного пальчика, у нее был крошечный шрам в форме звездочки? Как она посерьезнела, когда однажды после томительно-сладкой прогулки, уже у порога ее дома, я наклонился и поцеловал эту отметинку: нежно, благоговейно, будто икону Пресвятой Девы. Как вскинулся ты, процедив сквозь зубы какую-то гадость о Мари-Анж из трактира, которой, якобы, я целовал не только руки. И осекся, глядя на мое лицо. Тогда все закончилось нервным смешком Люси и протянутыми нам на прощание – одновременно – теплыми ладошками с запахом дрока, который мы рвали ей наперебой, выбирая самые красивые ветки, с самых высоких склонов. Она примирила нас – в тот день. Но трещина уже легла: черная, страшная, неизмеримо глубокая. Близнецов Дуаньяров, неразлучных близнецов из Дома на Холме, не стало. Отныне и навсегда: только Дуаньяр Жак и Дуаньяр Жан. И смутная тень поселилась в глубине глаз Люси. Тень, которую видел я. Тень, которой не мог не заметить и ты. Но хватит на сегодня, пожалуй. Я устал. Я все чаще и сильнее устаю от сущих пустяков. Прогулки к морю или в деревню, чтения, разговоров. И от этих писем – тоже. Но я еще успею рассказать тебе, Жан. Я успею.