— А разве у нас есть ставни?
— Не помню, должны быть.
— Только не на первом этаже.
— Значит, на втором. Побудь на втором.
Немногочисленные гости собирались к нам на коктейль и все говорили про снайпера, а он в это время подглядывал за ними с верхушки лестницы. Я смотрел сверху, как Нада встречает очередных гостей, как элегантно выгибается у нее позвоночник, как она чмокает в щеку какую-то приятельницу, и мне были видны их шелковистые, аккуратно причесанные макушки, и верхние, совершенно невыразительные веки. Собственный позвоночник казался мне сегодня крайне немощным, неспособным удержать меня в стоячем положении, поэтому я опустился на одну ступеньку, сел и привалился спиной к верхней. Я слышал, как они делились впечатлениями. Но вот громкий глас Отца победно провозгласил:
— А все из-за этих юристов, ничтожных либералов, они теперь заправляют страной; Таша правильно говорит, что просто чудеса, что в нынешней ситуации такое не происходит ежедневно!
— Ах, как вы можете! — воскликнула гостья.
— Я так не говорила, — сказала Нада.
— Прямо черт знает что, — вставил гость. — Никакой защиты, прямо джунгли какие-то…
— Ну да, джунгли, почему бы и нет? — сказала Нада.
От одного ее голоса мне было не по себе! Казалось, она обращается прямо ко мне, метит мне прямо в душу, как будто знает: этот самый снайпер подсматривает за ней сверху.
— Весь наш мир, вся человеческая история и есть сплошные джунгли, или куча мусора, или кладбище, превращенное в помойку! — говорила Нада. — Разве не так? Как русские относились к евреям, как они обошлись сами с собой и что там происходит сейчас, — свалка да и только. — Акцент ее становился все более заметным, все более злобным; должно быть, это ошеломило и ее гостей. — Мы решили, что живем в райском уголке. Ах, какой дивный городок Седар-Гроув. Да, это поистине благословенный уголок, но не следует забывать, что так не может длиться вечно. Никто не может гарантировать, что вас тут не застрелят или что-то такое с вами не произойдет. Теперь и у нас стало, как везде!
Неловкое молчание. Затем мужской голос, откашлявшись:
— Ну, вообще-то, что касается Энтони Боди, тут идет некая тяжба вокруг поместья сестры его жены Армады, и это уже лет пять длится. Вот я и прикидываю, просто так, а что, если все это имеет некое отношение к…
— Ах, как вы можете! — истерично прервал его женский голос.
У себя в комнате я мог без риска проглядывать все газеты, принесенные Отцом. Без риска, потому что Либби ко мне не входила: я сказал ей, что теперь мне в качестве наказания было велено убирать у себя самому. Поэтому я был в безопасности. В ту ночь я снова спал крепко. Некоторое время меня качало на поверхности необъятного, темного океана, но вот медленно-медленно я стал опускаться ко дну, где меня на протяжении всей ночи легонько качало туда-сюда разными течениями. С приходом утра солнечный свет тусклым лучом пробился сквозь воду, но сама толща воды не исчезла. Что это? Я сел в постели, все еще оставаясь под водой, хотя я дышал и чувствовал, как по лицу медленно расплывается удивленная улыбка, именно так получаются улыбки под водой.
Затем вошла Нада и объявила меня «нездоровым» и сказала, что будет за мной ухаживать. Я лежал, овеваемый теплым течением постели-океана и материнской заботой. Мне казалось, что нас с Надой обоих качает на этих волнах, только Нада не понимает, что происходит, а я понимаю. Я сказал:
— Не бойся этого снайпера. Здесь ты в безопасности.
Нада засмеялась, а я снова произнес, не понимая, что значит ее смех:
— Как Отец сказал, если не будешь спускаться вниз…
— Как папа сказал, — поправила Нада. И добавила: — Как папа говорит…
14…
Мне не надо было заглядывать в газеты, я знал, что больше снайпер не стрелял. Однако мне было интересно узнать, что предпринято полицией. Шерифу нечего было сказать газетчикам; он темнил. Опрошены соседи Боди. Давали показания сокурсники его детей. Сделано несколько снимков. Короче — ничего не ясно.
Куда им без меня!
Я благоразумно выждал денек-другой, только после этого вышел из дома и на сей раз далеко от дома не уходил. Я пробежал по проходу на задворках — немного, всего пару участков! С удовлетворением отметил, что многие окна закрыты наглухо ставнями, вокруг домов горели — подвешенные над гаражами и среди деревьев — фонари, разгоняя силы тьмы. Однако теперь пугавшая других и вечно пугавшая меня тьма сделалась для меня спасительным кровом, куда я бежал с радостью и страстью, щеки саднило от мыла, а глаза видели в темноте зорче, чем днем. Ах, каким жалким был я в качестве дневного существа! Как презренно немощен! Нада была существом ночным, и теперь я, как никогда, осознавал это. Ночные жители оживают только лишь с заходом солнца или, по крайней мере, тогда, когда начинают причудливо вытягиваться тени: днем ночные жители только притворяются, что живут. Дневной я, несомненно, был личностью жалкой. Вот если бы Нада увидала меня сейчас и поняла, какой я стал теперь — уже не слабый, болезненный и дневной ее ребенок, но более темное, более таинственное ее произведение; мальчик, принадлежащий лишь ей одной и все на свете ей посвятивший.