Стоит Олень как вкопанный, ножку прямо в руки подал. Не спеша принялся тятенька за дело, инструмент изготовил, богу помолился, не утерпел и на рога одним глазком повел. «Этак, — думает, — я на манер Демидова заводы свои открою». Смекнул тятенька, что в рогах тех два или три пуда чистого золота. Взял с легкой руки первый гвоздь, вогнал его в копытце — лучше некуда, и второй за ним как по маслу пошел. «Ну, — думает, — тут и премудрости-то нет никакой». Ему бы со старанием и последний гвоздь вогнать, а он, этак, играючи, стук да стук. И согнулся тот третий гвоздь. Осерчал Олень — золотые рога, ударил копытцем о порог, и отлетела подковка сажен на десять. Протер тятенька глаза — Оленя и след простыл.
Отхлебнул Тимоша похлебки, хитровато прищурился.
— Вот я, Устинья Митрофановна, и не тороплюсь в жизни, а то и от меня золотые рога ускачут… Вкусна у тебя, хозяйка, похлебка! Был бы царем — каждый божий день такую ел.
Догорела последняя лучина в светильнике. Опрокинута плошка на стол. Затихло в избе, только слышно, как воет злюка ветер. Лезет сквозь щели, пробирает до костей.
Жмется к Тимоше Хурхомка. От живого человека больше тепла, чем от лохмотьев.
Деревня вспомнилась, ласковый голос матери: «Гришутка». Теперь и имя-то почти забылось. Бывало, к лошадям тянулся: верхом да верхом, а выговорить не мог. Вот и получилось Хурхом.
— Тимоша, — шепчет Хурхомка, — ты спишь?
— Чего тебе?
— А где теперь он?
— Кто?
— Олень золоторогий?
— Кто ж его знает! Спи, зима короче покажется…
Но не спится Хурхомке. Скорее бы утро. Побежит он к Ванюшке Кулибину, расскажет про золотые рога. Ванюшка ой какой смышленый. Маленькую меленку сделал, будто игрушечная, а засыпай зерно — в муку изотрет. Или ворот наподобие колодезного сделал, тоже игрушечный, но ворот тот не бадью, а корзину по косогору должен тянуть. В корзинку соль грузи на барже и поднимай прямо к складам. Правда, худо будет нижегородцам. Соль дорогая, при разгрузке каждый норовит горсть-другую утянуть. И хоть секут за это у строгановских соляных лабазов, да все равно всех не пересечешь. И вдруг машина будет соль таскать вместо людей…
Только начал забываться Хурхомка, видит: Олень — золотые рога тут как тут. Копытцем землю сечет. Сам стройный, легкий, а рога будто лес дремучий.
— Где, — спрашивает, — твой мастер Иван Кулибин?
Чудно как-то Хурхомке: Ванюшку Олень мастером называет. Может, так оно и есть. Кто еще такую мельницу сделает? Только подумал про это Хурхомка — стоит около Оленя Ванюшка. Рукава засучены, в руках молоток и подкова. Три гвоздика губами зажал.
— Смотри, молодой мастер, — говорит Олень, — не подкуешь — худо будет.
Согнул Олень тонкую ножку, открылось копыто. Ванюшка положил его к себе на колено, подковку приладил. Первый гвоздик вогнал молотком, второй, на третьем приостановился да и говорит:
— Не нужны мне твои, Олень, золотые рога. Мастером ты меня назвал, а это дороже всякого золота.
Захотел закричать Хурхомка: «Бери, бери!» — как исчезло все, вместо этого бородатое лицо купца Костромина. Оголил зубы, хохочет, заливается, сам трясется весь.
Тянет Хурхомка на голову Тимошину хламидину — страшно. А купец: «Ха-ха-ха». Глазищи по пятаку, «Ха-ха-ха!» Куда бы деться от этого смеха?
Дом Михайлы Андреевича Костромина был добротным. Низ каменный, второй этаж рубленый, тесом обшитый. Ворота на каменных столбах. Все прочно, основательно.
Почтенным человеком в городе был Михайло Андреевич. Носил окладистую бороду. На плечах длинный кафтан. Вел жизнь скромную, тихую. Четыре раза в год по большим праздникам аккуратно посылал гостинец губернатору. Занимался Михайло Андреевич мучной торговлей, но и леском промышлял. С Ветлуги да Керженца уходили длинные плоты вниз по Волге. Низовье — край степной, дерево на вес золота ценится. А за Волгой его видимо-невидимо. Был в лесной стороне Михайло Андреевич своим человеком, потому как соблюдал древнее благочестие. В скитских моленных по родителям Михайлы Костромина читали схимники заупокойные молитвы, за что посылал благодетель немалые гостинцы.
Как только станет Волга, готовит кучер Аким сани. В сундучок чай да сахар кладет, копчености разные, торбы с овсом под козлы пристраивает. Коренной Синюху запрягает — умная кобылица, в пристяжку — Вечерку. Эта хоть и с норовом, а в паре бойко бежит.
Летят по первопутку сивые. Уютно Михайле Андреевичу в лисьем тулупе. Знает он за Волгой все дороги. Знает, как с заволжским народом сговор ладить. Кричать на бурлака можно, а с крестьянином задушевная беседа нужна. Этого водкой не споишь, не подкупишь. А уж ежели допустил мужичок опрометчивость, никому про то не скажет.