— Иван Петрович, вы не читали «Санкт-Петербургские ведомости» от мая, четвертого дня?
— Не довелось, господин Эйлер.
— В статье пишется, что англичане заинтересованы получить мост, подобный вашему. Лондонское королевское общество объявило конкурс на лучшую модель арки-моста через Темзу. Ширина Темзы и ширина Невы равны.
Запозднился Иван Петрович у Эйлера, не хотелось уходить. Ученый говорил о новых мировых открытиях. Об их закономерности. С математической точностью у Эйлера каждому явлению отведено свое место. И все взаимосвязано, как в часовом механизме. Заводчиков уже не устраивают водяные колеса. Им на смену приходит сила пара. Люди хотят знать, что творится далеко, в небесном пространстве, и близко, в каждой клеточке организма. В Академических мастерских создают все более совершенные телескопы и микроскопы. Вспышки молний сулят людям электричество, и люди пытаются получить его на земле. Развитие промышленности требует полезных ископаемых, и для нахождения их снаряжаются экспедиции. Они открывают вдовые земли. С ростом городов, а они большей частью построены на реках, потребуются удобные мосты, такие, чтобы не мешать судоходству, чтобы не заслонять дворцы и соборы, чтобы не слишком дорого стоили.
— Велик тот, — говорил Эйлер, — кто на века опередит собратьев.
Надежда была на машину с вечным двигателем, Эйлер не разубеждал Ивана Петровича в неосуществимости идеи. Более того, великий ученый не опровергал такой машины.
— Может, какому счастливому сделать такую машину и откроется, — сказал он Ивану Петровичу.
Как мог сказать Эйлер такие слова? Не понял ученый, о какой машине шла речь? Или не хотел огорчать механика? Все открытия Эйлера говорят о том, что не мог он верить в вечный двигатель. А может быть, Эйлер, видя в Кулибине великого практика, был уверен, что тот сам скоро убедится в бесполезности работы над вечным двигателем?
Вдова Бородулина была цепкой женщиной. Как только съехали от нее постояльцы, повадилась она ходить к Наталье в дом Волкова. Ее хлебом не корми, только дай поговорить. Но и от угощения не отказывалась.
— Ты уж, Натонька, мне сегодня чаек с вишневым вареньицем, а то смородиновое надоело.
Или скажет:
— Давненько ватрушки я не едала. Ты, Натонька, большая мастерица, по этой части. На Ильин день тебя навещу. Уж такие новости имею, что и сказать не могу.
Идет слух, что царь Петр Федорович объявился, собрал войско и на Москву выступил. Екатерина-то Лексевна как прознала, что ее супруг, богом данный, воскрес, с головы компрессов не снимает. Оно ведь дело нешуточное, если Петр Федорович со своим войском нагрянет. «А ну-ка, — скажет, — женушка разлюбезная, ступай в монастырскую келью да замоли там перед богом грехи свои тяжкие». Каково ей придется? И еще не сказывала тебе: у царицы Елизаветы Петровны с ее соколом ясным графом Лексеем Григорьевичем Разумовским дочка была. Чистый ангелок — вся в папеньку родимого.
— Где же она теперь? — спросила Наталья.
— Бог ее ведает! Только идет слух, что прозывается она княжной Таракановой и находится в полном здравии. Если докажется, что она внучка Петра, так ей прямая дорога на престол. Только хитрущая Екатерина-то Лексевна. Выманила будто она бумагу у Разумовского после смерти Елизаветы Петровны об их тайном венчании и за то бывшему пастуху графский титул присвоила. Вот ведь времечко-то какое неспокойное наступило. А твой-то муженек райские ворота во дворе построил. Модель, говорят, моста через Неву. Экий головастый у тебя мужик-то. Ты ему скажи, чтобы он поближе к Нарышкину держался. Тот хотя и шут при дворе, а до всяких диковин большой охотник. Да и то тебе открою: времечко Орловых отошло. Теперь у матушки в милости Григорий Александрович. Потемкин. А с Нарышкиным он друг и приятель, потому как оба любят покуражиться.
Иногда во время беседы за чаепитием приходил Иван Петрович.
— А-а-а, Дарья Семеновна! Глубокое вам почтение. Позвольте спросить, на ком был женат по третьему разу племянник двоюродного брата покойной жены Людовика Восьмого?
— А ты не смейся. До Людовиков мне нет никакою дела, пущай на ком хотят женятся, а вот про Григория Потемкина скажу: больно умен, первым стал у Екатерины-то.
— А правду говорят, — подсмеивался Кулибин, — что, когда умерла царица Елизавета Петровна, над Петербургом душа ее с огненным хвостом летала?
— Вам не понять всего этого. То был венец царствия ее на земле.
— А почему тогда не было венца, когда Петр Федорович преставился?
— Потому как он еще на земле не сказал своего слова. Погоди, придет время, и он скажет его.
— За такие слова, матушка, к ответу могут призвать.
— Мой ответ перед богом будет, — сердилась Бородулина и начинала собираться.
А царь Петр Федорович в лице донского казака Емельяна Пугачева действительно собирался сказать свое слово.
И хотя Военная коллегия дала знать о побеге колодника во все форпосты, Пугачев был неуловим. Он был скрыт яицкими казаками, перед которыми объявился императором Петром Третьим, заявив, что слухи о его смерти распустила неверная жена. Пугачев сбросил с себя верблюжий армяк и голубую калмыцкую шапчонку и вырядился по-казацки. Поцеловав протянутую ему Иваном Зарубиным шашку, сказал, что живота не пожалеет, а вернет былую вольность казачеству.
Слух об освободителе летел быстрее, чем на почтовых. Одна за другой сдавались Пугачеву крепости. Начались волнения на Дону и на уральских заводах. В Петербург мчался один гонец за другим. В Военной коллегии забеспокоились.
А в мастерских академии работали. Ежедневно Иван Петрович делал пометки в журнале. Например, такого содержания: «Для географического департамента две геометрические готовальни вновь делаются, да к двум старым готовальням в помянутый же департамент ко одной приделывается простой и переносный циркуль с вкладным пером, а в другой приделан волосной циркуль». «Был изготовлен термометр, который мог показывать перемену теплоты и стужи в атмосфере по реомюрову и делилеву размеру градусы и разделенные на 60 частей каждый градус, минуты, в циферблате разными стрелами через привод в комнате подобно часам».
Из записей в журнале мы видим, какие сложные приборы приходилось изготовлять Ивану Петровичу со своими учениками.
Иван Шерстневский был принят в мастерские. Не отходил от Кулибина тихий, исполнительный Василий Воробьев по прозвищу Воробушек. А рядом Захарка Воронин, одолевающий вопросами.
— Из чего делается кронглас?
— Из калия и кальция. Это линзы с небольшим преломлением.
— А флинтглас?
— В этом стекле содержится свинец, способствующий большому преломлению.
— Понятно. А что такое сферическая аберрация?
— То, что ухудшает изображение в микроскопе.
— Почему?
Приходилось объяснять подробно. Захарка, не моргнув, слушал. И задавал новые вопросы.
— А что такое электрофор?
— Скоро увидишь, — за Ивана Петровича отвечал Шерстневский. — Учитель, мы определили, какие пойдут материалы и сколько?
— Пиши. Сто шестьдесят фунтов смолы.
Шерстневский даже присвистнул.
— Ого! Не много?..
— Как бы не было мало. Воска половины хватит: 80 фунтов. Сурьмы 10 фунтов.
— Десять, так десять. И так целое разорение академии.
Это говорил Шерстневский оттого, что начальство все снижало и снижало расходы на мастерские. Иван Петрович из-за скудности средств экономил где только мог. Но этот электрофор должен быть исполином. Предполагалось показывать его Екатерине во дворце. А главное — он был нужен ученым.
Когда свою идею Иван Петрович высказал профессору Крафту, тот обнял механика:
— Такого нет ни в одной стране мира.