да больше моего, различает его по оттенкам, разновидностям, по времени образования, по внешнему виду и даже, каким-то присущим ему чутьем, по степени солености. И это не удивительно: без точного знания гилгила зимнему морскому охотнику нечего делать в море. Его подстерегают опасности. К примеру, вы видите впереди себя ровное ледовое поле, слегка припорошенное только что выпавшим снежком. Казалось, смело ступай на гладкую манящую поверхность! Впечатление в данном случае обманчиво. Ледовая поверхность оказывается весьма тонкой и не то что человек, но даже голыш-камешек легко пробивает ее. Рядом может быть точно такое же на первый взгляд ледовое поле — вот по нему можно смело шагать и даже тащить за собой добычу. А если ты на собаках, можешь без опаски пускать упряжку вперед. Лед может громоздиться самым причудливым образом, создавая удивительные по форме сооружения, сказочные здания с пещерами, переходами и часто не верится, что это создание природы, а не творение рук человеческих. В детстве мы часто играли вот в таких прибрежных торосах, воображая ледовые нагромождения сказочными рыцарскими замками, о которых мы читали в романах Вальтера Скотта. Возле Уэлена гилгил редко исчезал. Если и уходил, то совсем недалеко, и стоило лишь подуть легкому северному ветру, как на горизонте показывалась белая полоса ледового поля. Но это было не сплошное ледовое поле, а состоящее из отдельных льдин разной величины. На некоторых льдинах возлежали, греясь на солнце, моржи. Редко в этом однообразном ледовом поле попадались обломки айсбергов, порой целые ледяные горы, отличающиеся ярким голубым цветом. С наступлением зимы лед подступал к берегу уже надолго. Сначала это был мелкобитый гилгил, настоящая ледяная каша, которая зловеще колыхалась на волнах и выбрасывалась на берег, сплавляя в единое галечный берег и подступающую тундру. Таким образом создавался так называемый припай, твердый ледовый берег, который стоял до самой весны, а то и до середины лета. Так, в 1946 году я отправлялся в далекое путешествие в Ленинград на кожаной лодке еще с твердого припая. А это было 27 июня, вроде бы в разгар лета. За неподвижным твердым припаем со зловещим гулом двигался никогда не прекращающий своего движения лед. Он шел мощной, неумолимой рекой. На этой границе чаще всего охотился на нерпу белый медведь. Неподалеку, у кромки припая, чаще всего возникали разводья, участки открытой воды. На ледяных берегах охотники караулили нерпу и лахтака. За всю мою жизнь в Уэлене мне только один раз довелось увидеть, как море покрылось ровным слоем льда. До наступления неожиданно сильных морозов стоял полный штиль и безветрие, что совершенно не было характерно для этого времени года. И когда ударил мороз, море заблестело до самого горизонта, отражая низкие лучи осеннего солнца. Блеск был нестерпим, пришлось надеть солнцезащитные очки, а те, кто не имел таковых, напялили на глаза полоски кожи с узкой прорезью — древние очки, которыми с незапамятных времен спасались от слепящих лучей весеннего солнца. Лед был так прочен и прозрачен, что было далеко видно в глубину, у берега почти до самого дна. Можно было разогнаться на санках из моржовых бивней и мчаться далеко к горизонту, туда, где в редких трещинах резвились нерпы. Но это чудо продолжалось всего лишь несколько дней. Однажды поутру вместо гладкой, блестящей ледовой поверхности мы увидели хаотичное нагромождение торосов. Гилгил, морской соленый лед, не всегда имел горький соленый привкус. Ветрами, ураганами, сильнейшими морозами из него выветривались кристаллы морской соли, и, если на морской ледовой охоте одолевала жажда, можно было смело отломить вершину отдельно стоящего ропака и насладиться вкусом холодного пресного льда. Из-за того что морской лед был далеко не однороден, сама морская ледовая поверхность таила много опасностей. Обычно по ней передвигались, нацепляя на ноги вэльвыегыт, «вороньи лапки», — своеобразные лыжи-снегоступы, очень похожие на теннисные ракетки. Но этого мало. Морской охотник кроме главного посоха имел второй — с острым наконечником, с помощью которого он ощупывал прочность льда, прежде чем наступить на него. В свое время я прошел немало километров по гилгилу, по морским ледовым тропам, охотясь на нерпу, лахтака. Когда мы ездили с бабушкой в гости к нашим эскимосским родственникам в соседнее селение Наукан, наш путь пролегал по ледовой морской дороге под черными скалами Дежневского массива. Настоящий зимний морской пейзаж — это торосы, ропаки, нагромождение битого льда, часто совершенно непроходимые. И в этом пейзаже было странное чувство вечности, нерушимости установленных природой закономерностей. И все-таки гилгил — это морской соленый лед. Тинтин. В этом слове слышен звонкий, тихий звук, идущий из глубины еще одного чуда природы — прозрачного пресного льда. Это лед замерзших рек и ручьев, застывших водопадов, речных перекатов, поверхностей тундровых озер, сосулек, свисающих с крыш по весне, когда солнечным лучам уже под силу растопить скопившийся за зиму снег. Я до сих пор не могу забыть картину, как в теплый полог с улицы, с мороза вносили глыбу голубого тинтина. Она распространяла вокруг себя облако мороза, в котором был какой-то особенный запах. Это облако растекалось по всему меховому пологу, вытесняя застоявшийся теплый воздух, идущий от каменных жирников, от эчульхинов, от сушащейся меховой одежды, прелых детских меховых лоскутков, которые употреблялись вместо современных памперсов. Становилось легче дышать, и голоса в тесном меховом помещении начинали звучать громче и звонче. Глыбу голубого льда клали на продолговатое деревянное блюдо-кэмэны и начинали дробить с помощью женского ножа-пекуля. Осколки летели в разные стороны, и мы играли тем, что ловили широко раскрытыми ртами ледяные осколки. Ледяными обломками заполняли ведра, чайники и котлы, и на некоторое время в душном меховом пологе становилось прохладнее и свежее. Самой вкусной и сладкой была первая вода, образовавшаяся от таяния льда. Она еще была глубоко под ледяными обломками, и надо было круто наклонять ведро, чтобы налить в чашку первые капли свежей талой воды. Легче было пить новую воду из носика чайника, подвешенного над ровным пламенем жирника. Но за этим строго следили взрослые, и надо было улучить минуту, чтобы быстро приложиться к чайнику. Лучший тинтин добывали в Уэлене за лагуной, на речке Тэювээм, что означало «Соленая речка». Я до сих пор не могу понять, почему так называлась вполне пресноводная тундровая речка, берущая начало у подножия высоких сопок, образующих Дежневский массив. Обычно я отправлялся за льдом на собачьей упряжке, имея в снаряжении топор и крепкие ремни, чтобы стягивать негабаритный скользкий груз на узкой нарте. Обратную дорогу с ледяным грузом приходилось бежать рядом с нартой, так как не было никакой возможности сесть верхом на ледяные глыбы — и неудобно и студено. В зимнее время это был неплохой приработок: тангитаны охотно покупали тинтин с Тэювээма. Они понимали толк в хорошей воде. Особенно хороша была вода из тинтина для чая. Тинтин и гилгил — это лед. Но разный… М МАТЕМАТИКА этого понятия в чукотском языке не было Как, впрочем, и других научных терминов. Люди прекрасно обходились без всяких подобных премудростей и чувствовали себя превосходно, пользуясь теми числами и счетом, которые были вполне достаточны для жизни. Основой счета была пятерка. Она звучала так: мытлынэн и восходила к слову «рука» — мынгылгын. Следующей единицей счета была десятка — мынгыткэн, буквально означающая «руки». За ней следовала двадцатка — самая большая числовая единица в чукотской математике — и звучала так: кликкин. Это слово обозначало человека, и не вообще, а именно человека мужского рода. — Все теперь надо считать! — ворчала моя бабушка, когда надо было определить количество чего-то, чаще всего денег. Для точного счета она разувалась, чтобы перед глазами полностью была естественная счетная машина — ноги и руки. Обе ноги составляли твердую десятку, а вот пальцы на руках можно было загибать, и только на руках можно было считать от единицы до десяти. Более крупные числа обозначались двадцатками. Например, число «сто» звучало как мытлынкликин, что в дословном переводе «пять человек», или, точнее, «пять мужчин». — Раньше мы не делили год, — продолжала свою критику бабушка. — А теперь, оказывается, в году столько дней! И даже день разделили на часы… — А час на минуты, — добавлял я, окончательно запутывая бабушку. Удивительно, но, насколько я помню, точный счет не являлся жизненной необходимостью для жителя яранги. Главные количественные измерения находились внутри двадцатки, то есть в пределах человеческого существа. И это было совершенно достаточно для нормальной жизнедеятельности. Вот только для счета денег требовались другие измерения. Помню, когда дядя Кмоль добыл сразу трех белых медведей, и все три великолепные шкуры были проданы местной торговой кооперации, и когда за них была выручена огромная по тем временам сумма, бабушка вечером посадила перед собой всех домочадцев, предварительно разув их, и велела держать перед ней растопыренными все пальцы на руках и ногах. От долго сидения в таком положении и руки и ноги затекали, хотелось ими пошевелить, но бабушка зорко держала в поле зрения весь громоздкий с