лым собачьим караваном въехала шумная компания — милицейская экспедиция, которая направлялась в илирнейскую тундру раскулачивать тамошних богатых оленеводов. У многих приезжих под малахаями были надеты суконные фуражки с красными звездочками, а на поясах на местах, где обычно висели охотничьи ножи, в маленьких кожаных мешочках таились специальные ружьеца, предназначенные для убиения людей. Эти вооруженные люди возбуждали у меня какое-то странное, почти болезненное любопытство своим странным предназначением: выискивать и уничтожать врагов среди своих. Мне более или менее была понятна роль пограничников, охраняющих границы нашего государства от проникновения чужеземцев, шпионов, диверсантов, всякой тайной нечисти, ищущей любого повода, чтобы навредить государству рабочих и крестьян и помешать строительству светлого будущего для угнетенного человечества — коммунизма. Эти враги даже внешне были неприятны, несимпатичны. Об их внешности мы судили по многочисленным кинокартинам, которые стали доходить даже до Уэлена. Но внутренний враг… Он мог быть даже твоим соседом. Я мысленно перебирал своих земляков, от ближайших соседей до дальних. Ближайшими были Туккайи, Сейвутегины… На врагов явно не тянули. В последней яранге, почти у поверженного ветрами электрического ветродвигателя, жил Лонлы. Он был просто патологическим лентяем и, несмотря на огромную физическую силу, испытывал отвращение ко всякому труду, требующему хоть каких-нибудь усилий. Из него вполне мог получиться враг советской власти, вредитель и даже американской шпион. Но почему-то он был вне всяких подозрений… Больше всего подозрительных было среди тангитан. И даже несколько обидно было, что среди потенциальных врагов моих земляков не оказывалось. Даже тех, кто в пьяном угаре ругал советскую власть и большевиков, не трогали. Милиция как-то обходила стороной наших доморощенных дебоширов и критиканов. Милицейской караван умчался в короткий светлый день на юго-запад и затерялся на долгое время среди долин далеких синих гор. Вернулись они уже по весне, когда в нартовых следах на снежном насте появилась талая вода. Они везли двоих арестованных стариков. Оба оленевода отличались высоким ростом, добротностью и нарядностью своей одежды. Их заперли в нетопленой бане. Был еще один арестант. Он лежал, туго привязанный лахтачьими ремнями к нарте. Молодой, крепкий, он, однако, отличался необыкновенной бледностью. Я подошел довольно близко к нему. Парень лежал с закрытыми глазами, и на его ресницах долго не таяли снежинки. Он вдруг разлепил веки и пристально посмотрел на меня. Он слабо улыбнулся и едва слышно попросил: — Положи мне в рот кусочек снега… Я огляделся: на улице никого не было. Быстро сковырнув носком торбаза кусок плотного слежавшегося снега, я осторожно подошел к связанному парню. Рот его пылал огнем. Ранним утром следующего дня я приблизился к нарте. Возле него стоял приезжий милиционер. Лицо парня было прикрыто меховым лоскутом, покрытым ночным снежком. — Он умер, — сказал милиционер. Он произнес это с таким спокойствием и безразличием, словно речь шла о каком-то ничтожном животном, насекомом. Где-то в глубинах моего сознания начинало вырисовываться понятие о жестокости власти, и особенно власти, направленной внутрь общества, охраняющей существующий строй и порядок. От нее несло всепроникающей стужей, как от ледяной стены. И у этой стены на первой линии стояла государственная сила — милиция. Вторая близкая встреча с милицией случилась у меня на пути в университет. Я оказался в бухте Святого Лаврентия, где обосновался мой двоюродной брат Теркие. Попал он туда в качестве арестованного. Побил в пьяном угаре работника полярной станции водовоза Мелленберга. В районной тюрьме он пробыл недолго и, освободившись, настолько пленил местное милицейское начальство своей грамотностью, сообразительностью и немалой физической силой, что его взяли охранником местного изолятора и дали отдельную комнату в общежитии, как человеку семейному: Теркие поспешил жениться на воспитательнице местного детского садика Вервуне, девушке из соседнего чукотского селения Аккани. Воспользовавшись родственными связями, я остановился у Теркие. Он всячески восхвалял свое могущественное положение и, понизив голос, сообщал, что может запросто арестовать и запереть в сумеречный дом даже председателя районного Совета, нашего земляка Отке. Как раз первым пароходом в то лето привезли для милиции новую форму. Когда Теркие облачился в новые суконные штаны, китель, блестящие сапоги, а на голову водрузил фуражку с лакированным козырьком и красной звездочкой на околыше, я даже почувствовал физическую боль от острой зависти. Я понял, что для моего счастья как раз не хватало этого: стать милиционером и облачиться в эту прекрасную форменную одежду. Я упросил Теркие померить форму. Она была великовата, но в ней я сразу же почувствовал себя другим человеком, способным на великие свершения и подвиги. Я уже воображал, как сойду с байдары на уэленский берег, и мама не узнает меня поначалу, и потом заплачет от радости, потому что слезы появлялись на ее красивых глазах по любому поводу. Было решено: остаюсь в бухте Святого Лаврентия, и буду служить в милиции, как мой двоюродный брат Теркие. Вместе мы пошли к начальнику. Начальник районной милиции, мужчина тучный и широколицый, похвалил мое намерение и напыщенно произнес, что национальные кадры решают все! Потом, почему-то понизив голос, добавил: — Так говорит великий Сталин. Я быстро заполнил анкету. Милицейский начальник внимательно изучил ее и разочарованно произнес: — Да ты, юноша, еще молод! Пятнадцать лет всего. Придется подождать годика три… А на вид не скажешь. Среди многих разочарований в моей долгой жизни это было одно из самых болезненных и каждый раз вспоминается с болью. От милицейской карьеры мне пришлось отказаться. И как оказалось, навсегда! Одна из встреч с передним краем государственной силы произошла уже в Ленинграде, на льду реки Невы. Была весна. Тропка, по которой мы переходили Неву, начиналась от Адмиралтейства и выходила к гранитному спуску напротив Академии наук. Уже подтаивал снег, а солнце так прямо пекло голову, снежный блеск слепил глаза. У подъема на гранитную набережную меня встретил милиционер и скомандовал: — Стой! Я испуганно повиновался, быстро соображая, в чем это я мог провиниться. Милиционер подошел, приложил правую руку в коричневой матерчатой перчатке к зимней форменной шапке со звездой и строго произнес: — Проход по льду строго запрещен! Штраф — двадцать пять рублей! Сумма по тем временам была огромная: поллитровая кружка пива в уличном ларьке стоила сорок копеек. — Но я не знал! Честное слово — не знал! — принялся я уверять милиционера. — Вчера я проходил… — Вчера еще было можно, а с сегодняшнего числа — запрещено! — Но где я мог узнать об этом? — растерянно пробормотал я. — На том берегу находится точно такой плакат! — Милиционер указал на обломок лыжной палки с картонкой, на которой было написано: «Проход по льду запрещен! Опасно!» И я впрямь не заметил этого плаката: ни здесь, ни на том берегу. — Что же делать? Я — студент… Откуда у студента такие деньги? — Тогда идите обратно! Но разжалобить милиционера не удалось. Он невозмутимо и строго повторил: — Нет денег — иди обратно! Пришлось подчиниться приказу. У Адмиралтейства, под каменным львом, я прочитал плакат- предупреждение и понял: у милиционеров своя логика!